Восемь белых ночей - [86]

Я не впервые в жизни встретил сопротивление при попытке поцеловать женщину, но впервые в жизни поцелуй был настолько спонтанным, настолько непреднамеренным и неожиданным, что эта попытка не думая швырнуть мне его обратно в лицо предстала афронтом всему, что мы пережили вместе за последние четыре дня, афронтом искренности, дружбе, самой человечности, собственной моей сути, тому моему «я», которое я с такой готовностью ей раскрыл. Может, поцелуй в силу своей неожиданности ее ошарашил? Мог ли он оказаться оскорбительным? Неужели он – неужели я – вызываю такое отвращение?

Я не понял, на чем она основывалась, но не хотелось, чтобы в итоге все между нами было испорчено. Потому я решил извиниться.

– Надеюсь, я тебя не обидел.

– Можешь не извиняться. Могла бы и предвидеть. Сама виновата.

Похоже, не так я провинился, как думал. Однако меня уязвила собственная недальновидность. Нашу беспечную радость я ошибочно принял за нечто другое.

– Клара, я очень надеюсь, что ты не обиделась.

– Говорю же: я не обиделась. Ты повел себя как подросток. А теперь извиняешься как подросток.

Вот оно как. А я извинился от всего сердца. И не заслужил такого ехидства.

– Тогда поймаю тебе такси, – сказал я. – А там и сам домой поеду.

Это привело ее даже в большее замешательство, чем поцелуй.

– Не уезжай вот так.

– Незачем было меня окорачивать.

– Незачем было меня целовать.

– Зачем.

– Только не уезжай домой, пожалуйста. – Она посмотрела на меня. – Холодно до чертиков. Пошли выпьем. Не хочу я такого.

– Почему?

– Почему? Потому что нам было хорошо вместе. Потому что, если ты считаешь страшным везеньем, что мы оба оказались у Ганса на вечеринке, почему ты думаешь, что я считаю иначе? Не думаешь, что если ты никогда не хотел, чтобы кто-то узнал тебя так, как узнала я, – то дело лишь в том, что я, возможно, хочу того же и от тебя?

– Но мне нельзя тебе поцеловать?

– Я не обязана объяснять. Даже пытаться не обязана. Мне холодно. Возьмем такси.

– Почему было просто не сказать, что не хочешь целоваться, зачем было отталкивать меня так, будто я прокаженный или насильник?

– Я испугалась, ясно? Ты не поймешь. Можно мы сейчас не будем об этом говорить?

– Мы никогда ни о чем не говорим.

– Ты передергиваешь.

Она вслушивалась, дожидаясь, что я еще скажу. Но я не знал, что и думать, кроме одного: я с радостью поеду домой.

– Это мой ад. Мой ад, – повторяла она. – А ты делаешь его только ужаснее.

– Твой ад? А ты про мой подумай!

Я покачал головой, обращаясь к себе, к ней.

– Ладно, слишком холодно. Нам нужно выпить.

Непонятно почему она тут же засунула ладонь обратно мне под мышку и обняла меня рукой за талию, как будто ничего и не произошло.

– Вон такси.

Мы остановили машину, сели – она тут же развернулась заносом почти на месте и помчалась в сторону от центра. «Очень стало холодно, погода ужасная», – произнесла Клара через стеклянную перегородку. Водитель спокойно, неспешно тушил сигарету, слушая негромкий джаз. «Мириканская погода», – ответил он. «И не говорите», – откликнулась она, пытаясь всем видом показать, что ее искренне интересует мнение водилы об американском климате. «Слышал? – Она обернулась ко мне. – Мириканская погода».

Мы вылезли на Сто Пятой улице, едва к тому моменту не надорвав животы от хохота.

Влетели внутрь, заняли свое обычное место – плечом к плечу – на скамье, которую она называла «нашей банкеткой»; я заказал два темных пива и жареную картошку, она заторопилась в туалет.

Вернулась через несколько минут.

– Не поверишь, какой кто-то в сортире развел свинарник, – сказала она, на сей раз действительно лопаясь от хохота. – Такое впечатление, что там весь третий мир облегчился.

Может, ей сходить куда-то в другое место?

Ничего, она воспользовалась мужской уборной.

А мужчин в мужской уборной не было?

– Были, – сказала она. – Вот этот.

И она указала на долговязого юнца у барной стойки – тому явно требовалось выпить, чтобы оправиться от потрясения.

– И не смотрите на меня так, – обратилась она к нему громко. – Вы ничего не видели, а если видели, считайте, что вам повезло.

Твое здоровье, произнесли мы, когда нам принесли пиво, и еще раз, и еще много-много раз.

Я посмотрел на нее и, не сдержавшись, спросил:

– Мы просто смеемся или действительно счастливы?

– Ты нынче фильм Ромера не смотрел часом? Давай Уден Дола, миста. Потанцуем.

По уже сформировавшейся привычке из бара мы вышли ближе к трем ночи. Прогулка до дома всегда оказывалась коротковатой, это даже холод не мог изменить. Довольно приятно было смотреть, как мы оба, несмотря на студеный ветер, делали все, чтобы не ускорять шаги. Выпили мы больше обычного, шли, моя рука обвивала ее плечи. Мы когда-нибудь сможем вести себя друг с другом естественно?

Оставалось решить, как теперь попрощаться. Поцелуй под запретом. Без поцелуя – слишком наигранно. Обычный клевок в щеку, совершенно ненавязчивый.

– Я знаю, это неловко, – произнесла она, – но мне кажется, лучше не говорить «спокойной ночи».

Как всегда, на одной волне.

Итак, никаких поцелуев, полная отмена обряда говорения «спокойной ночи» – неплохая мысль, подумал я, едва ли не восхищаясь ее способностью уклоняться от еще более неловкой сцены у ее двери. Пока же – ни слова о моем несостоявшемся поцелуе, ни слова про песню, ничего про танго, которое мы сегодня протанцевали четырежды. Почему меня это не удивляло? «Наверное, ты права», – сказал я. Может, так оно и было. Засунув обе руки глубоко в карманы пальто, она ринулась туда, где стоял Борис, а я, переждав несколько секунд и убедившись, что дверь за нею закрылась, развернулся и зашагал к Бродвею. «Ну, было очень мило», – сказала она чуть раньше, явно сознавая, что пользуется языком голливудских свиданий. И без тени иронии.