Восемь белых ночей - [112]

Оживленный, сдобренный смехом разговор про «Манхэттен-нуар» затянулся сильно за полночь. У каждого была своя теория касательно «Манхэттен-нуар». Говорили по очереди: город-нуар в каждом из нас, даже если мы никогда не смотрели фильмов-нуар. Город-нуар, который нам нравится иногда видеть мельком, потому что он возвращает нас в другой Манхэттен, которого, возможно, никогда не существовало, существует он лишь благодаря фильмам и созданным ими образам. Город-нуар, в котором нам иногда очень хочется жить. Город-нуар, который исчезает, как только ты отправляешься на его поиски. Город-нуар, который сидит в нас крепче, чем в настоящем городе, подкинул я. «Ну, не будем увлекаться», – сказал он.

Она поправила его произношение. Не «Манаттан», а «Манхэттен». Не «олоный шас нуоши», а «холодный час ночи». Он счел, что и шутка, и его английское произношение – это очень смешно, и с уверенной жизнерадостностью закинул руку Кларе на плечо, притягивая ее к себе с каждым взрывом хохота – в итоге ей пришлось положить голову ему на плечо. Возможно, ощущая, что ее обвивает его рука, она механически подалась в его сторону, будто прося прощения за издевку над ним. Или оно так: нажал на кнопочку прикосновения – и она разом твоя?

Рука его задержалась там надолго. Он заметил, что я не свожу с этой руки глаз. Я тут же отвел глаза и посмотрел на нее – и тут же понял, что она тоже перехватила мой взгляд и, как и он, инстинктивно отвернулась. Они не двигались: она не поднимала головы с его плеча, он не убирал руки. Казалось, они замерли порознь в этом положении – то ли потому, что отменять жест уже поздно, то ли потому, что хотели показать: в этом жесте нет ничего неловкого или непристойного и вообще, если подумать, они вольны поступать, как вздумается, поскольку им нечего скрывать и нечего стыдиться, как созреют – так и прекратят.

Хотели ли они – или она – тем самым меня задеть, подзуживала ли она его? Может, она по своей слабости не могла его остановить или пыталась что-то до меня донести? Нет у тебя ни прав, ни претензий, хочу опираться ему на плечо, прикасаться к руке, щупать яйца – и вольна делать это у тебя на глазах, а ты с этим живи.

Была ли в этом откровенная фамильярность, какая связывает бывших любовников?

Или у них просто мутная дружба между мужчиной и женщиной, как вот и у нас всего лишь мутная дружба между мужчиной и женщиной?

Может, я все понял неправильно? Или слишком поверхностно? Мои сомнения, подобно доказательствам теоремы Пифагора, вдруг превысили число звезд.

А может, действие ксанакса заканчивалось, во мне вновь нарастала утренняя нервозность, из-за нее в голове метались эти мысли, одновременно заставляя меня прикидываться невозмутимым – на случай, если я все выдумал.

Что хуже: выдумать все это и ничему не радоваться или смотреть, как они сидят рядом, и ничего не знать?

Вертеться, метаться. Не метаться, но вертеться…

Клара, я тебя разочаровал, да?

Ах, Джеронимо, Джеронимо, что они сделали с твоим разумом? Мысли твои всмятку, осока в озере мертва. Я чувствовал: на меня находит снова.

Извинился, пошел в туалет. Знал, что в туалете сердце мое разобьется. Поплескал воды в лицо. Мне нравилась холодная вода в вонючем сортире. Еще раз промокнул лицо. Смочил затылок, смочил запястья, за ушами. Вспомнил, как прижимался головой к стальной гайке, вспомнил отпечаток на лбу. Ах, плут ты несчастный. И все эти мои попытки поостыть, хоть и полон пыла до мозга всех частей тела, все эти мои как-же-мне-поделикатнее-уйти-после-того-как-сегодня-оно-случится? Вчера вечером она оттянула вниз мой ворот и поцеловала. Руки блуждают повсюду, а я постоянно сдерживаю сэра Лохинвара, отважного скакуна, и все до поцелуя возле благословенной памяти благословенной булочной. Очень, очень, очень счастливый час. А сегодня она сердцем с другим. Предательница. Ловкий трюк – поколебалась, прежде чем сесть с ним рядом. Думала, удастся надуть Князя Оскара? Почему это не произошло вчера, не могло произойти вчера, поверните часы вспять, развейте дурной сон, исправьте все ошибки, поставьте время на ремонт, верните всё в ту точку, когда я свернул не туда и оказался в снегу в парке Штрауса после того, как мы поцеловались и я услышал ее слова: мы здесь встретились утром, и вот мы здесь снова. Ах, сэр Тристрам, лысый ты гугнивый хлыщ, я думал, ты разъезжаешь в золоченой карете, а ты всего только Гвидо. Я думал, ты велик во всем, а ты ничтожество. Лежать, старый дурак, уходи под воду.

Когда я вышел, она не заметила моего приближения. Они говорили.

Праздник, на котором мне нет места.

Они собирались заказать по второму. Я отказался. Она удивилась. Я что, не хочу картошки с кетчупом?

Это она мне так предлагает остаться еще ненадолго?

В этом вопросе я усмотрел много хорошего.

День выдался долгий, сказал я. А еще я, похоже, заболеваю. Гнусный день.

Он не спросил почему. Его умолчание и спешка, с которой он вернулся к их прежнему разговору, сказали мне, что она, похоже, поведала ему историю про Маунт-Синай и он не хочет даже прикидываться, что не в курсе.

Ловко сработано, Клара.

– А кроме того, мне лучше не пить, – добавил я, вспомнив слова юного врача.