Восемь белых ночей - [106]
Тут мне вдруг срочно понадобилось остановиться и за что-нибудь взяться рукой, чтобы увериться: мир вокруг меня не качается. Нужно уходить из музея. Я выскочил наружу и увидел, что ступени музейной лестницы рассыпаются передо мной, как Испанские ступени, до самой Пятой авеню, затягиваются светло-серым, как холодные воды Венеции, что заливают набережные, доплескиваются до продавцов горячей выпечки – их крошечные лотки кажутся прикрученными к стремительно сужающемуся тротуару. Я двинулся в направлении одного из этих продавцов. Это придало мне хоть какую-то цель. Добравшись до лотка, я увидел, как продавец намазывает горчицей один из этих больших соленых кренделей. Желудок возмутился, внутри что-то всплеснулось – нечто вроде тошноты, но не тошнота, скорее приступ морской болезни после выпавшего из памяти кошмара. На лбу, несмотря на холод, выступил пот. Я ухватился за столб, к которому кто-то приторочил свой велосипед. Слышал, как мчится сердце. Совсем не помог антифонический вой автобуса, возвещавшего о своей неспособности преклонить колени перед пожилой дамой с тросточкой – сердце и автобус как будто вели громкий спор, как фортепьяно и скрипка в «Крейцеровой сонате», перекликались, зуб за зуб, пип за пип, груб – не груб, все ниточки завязались в хрусткий горячий крендель, смазанный горчицей цвета желчи, и крендель оказался у меня на носу подобно биноклю, мои глаза – твои глаза в моих глазах, твой язык и мой язык – один язык, твои зубы на моих губах, твои зубы, твои зубы, какие Господь дал тебе прекрасные зубы, дал тебе, дал.
Я – в этом не было сомнений – терял рассудок, но, похоже, неплохо симулировал нормальность. Никто на меня не таращился, никто меня даже не замечал, то есть я, судя по всему, не оскандалюсь. Я наконец-то понял, почему люди, у которых случается на публике сердечный приступ, страдают по разным поводам: от боли, стыда, от обыкновенного страха грохнуться на землю на виду у всех туристов, всех рассыльных и продавцов горячих сосисок. Главное – не запачкаться. Раз уж суждено мне умереть от несчастной любви, можно по-тихому исчезнуть в сумерках узких улиц и положить конец этой горемычной жизни, начатой не с той ноги. Я умираю?
Едва вопрос этот пришел мне в голову, как я решил: поскорее в больницу, в Маунт-Синай. Вскочил в такси, велел водителю отвезти меня в реанимацию. Процедуру я знал хорошо – несколько раз возил туда отца. Сказать охраннику, что у тебя боли в груди, тут же будет тебе красная дорожка, пропустят мимо всех постов. И правда, меня немедля уложили на кровать. Рядом со мной сидел, а с ним рядом – мама, десятилетний парнишка с окровавленной ногой, медсестра терпеливо вытаскивала из нее пинцетом осколки стекла, тихо приговаривая, что вот, мол, еще парочку, а потом еще парочку, и какой же он храбрый мальчик – ни слезинки, ни единой, повторяла она с уютным ямайским распевом, аккуратно промакивая ранку марлей, которую изящно придерживала большим и указательным пальцем.
На дежурном стажере были кроссовки.
Я объяснил, что у меня сердцебиение.
И еще тошнота.
Глаза заволакивала странная пленка. Будто спускался туман. Спускался. Спускался, опускался – я не мог решить, как правильно.
– Вы дезориентированы? – осведомился стажер.
Еще как, ответил я, вспомнив, как рассыпалась лестница перед Метрополитеном, нырнула в лагуну и протянулась до самого Лидо. Бывали на Лидо, док?
Он велел снять обычную кардиограмму.
Я ждал, что будет эхокардиограмма или даже ангиограмма. Я умираю или нет?
Через десять минут:
– Все показатели нормальные. Вы совершенно здоровы.
– Я думал, у меня сердечный приступ.
– У вас паническая атака.
Я посмотрел на него.
– Может, переволновались?
– Да вроде нет.
– В семье нелады?
Я живу один.
Любовные переживания – разбитое сердце?
Ну, пожалуй.
– Рассказывайте.
Я хотел было приступить, но тут понял, что «рассказывайте» значит «да ладно, с кем не бывает».
Если все это – настолько обычная вещь, почему со мной раньше такого не было?
Потому что вы никого не любили, Князь.
Чем же я тогда занимался все последние двадцать восемь лет?
Едва дышали, Князь, едва ли оказывались в розовом саду. Меня вы ждали, вот что. Вы ожили в тот миг, когда мы вышли на балкон в первую ночь, стояли, вместе смотрели на луч прожектора, вы и я, Князь, и вы следили, как я замшевой туфелькой спихиваю окурки с этажей, которые человеку не измерить; мы оба облокачивались на перила, точно две заметки на одну тему, думали об одном, и вы еще таращились на мою грудь под этой моей ярко-алой блузкой.
