Восемь белых ночей - [104]

, спали, а потом – снова strudel gâteau. А после я вышел бы купить булок и плюшек, и мы бы снова предались любви на ложе крошек, на ложе ласк, выдохнуть запах хлеба, томны, трепетны, хрипловаты ее слова, как вчера вечером, после стольких сигарет – та Клара, что говорит: я – лучшее, что с ней случилось за этот год, та Клара, что вот-вот сообщит мне нечто ужасное, а в итоге рассказывает, как произносила мое имя во тьме – и я ей верю, как верю и сейчас, – та Клара, что обозвала меня по-французски идиотом, имея в виду то же по-немецки, по-русски, по-английски.

Впереди у меня был явно мерзейший день этого года. Год и так выдался гадкий – и теперь были все основания желать, чтобы он остался в прошлом, она осталась в прошлом, забыть ее, забыть вечеринку, парк Штрауса, Лео, штрудель и лед, что потрескивал на замерзшем Гудзоне в ритме прелюдии Баха-Зилоти. А не смогу забыть – попробую возненавидеть. Вдруг захотелось придумать способ не только ее возненавидеть, но и уколоть. И даже не столько уколоть, а посмотреть, как ей будет плохо. Решила действовать грубо? Вот я ей грубость и покажу. Трубку снимать не буду. Пойду в кино с кем-нибудь другим. А потом – в тот же самый бар. Так я и сделаю. «А я думала, мы договорились встретиться». Ага, разбежалась! Не надо было влезать незваной в чужую жизнь и поливать ее ядом, крошить и крушить все, что человеку дорого, а в кильватере, после того как ты человека уделала, – только пятна и соль на ковре, стеклянная безделушка из дешевой забегаловки под названием «У Эди» и запах твоих губ в воздухе, вкус твоих губ на моих губах, хлеб твоих губ, еда на твоих губах, крошки с твоих губ, крошки, которые я готов собирать по одной, только оставь их у моего порога, запятнанные кровью и вином, присыпанные солью и политые желчью, – и я стану любоваться ими и схороню в них свое семя. Я хотел, чтобы ты мне позвонила, чтобы ты меня захотела, чтобы проявила терпение и доброту. А не тащилась без меня в центр.

Да что я думаю? А если бы я предложил то, что она предложила мне вчера ночью, и ждал бы звонка, который этим утром так и не прозвучал? А если она поступает так, как и я поступал с самого начала? Что могло заставить ее вчера в баре просить меня не бросать ее надолго, когда я пошел в туалет, если бы я до того не дал ей понять, что я – господин Амфибалент Неохочий в человеческом облике?

Я сразу понял: день предстоит неважнецкий. Придется поставить себя на паузу, найти тихое местечко и зверьком, впадающим в спячку, прекратить дышать, замереть, не строя планов, и ждать ее звонка.

К одиннадцати я не выдержал. Навел дома порядок – надо же приниматься за работу. Но работать дома не хотелось, поэтому я отложил все в сторону, решил оплатить счета, попытался ответить на электронные письма. Ни на чем не мог сосредоточиться. Взял бумажник, ключи, надел шляпу и вышел.

Официальное начало жизни без Клары. Спускаясь на лифте, в котором она так громко смеялась, я повторял про себя: официальное начало жизни без Клары.

Я знал, что нет причин отчаиваться, возможно, прямо сегодня вечером мы вместе пойдем в кино, но одновременно подозревал: что-то треснуло, лучше отрепетировать утрату заранее.

Потом мне пришло в голову, что, репетируя утрату, чтобы смягчить утрату, я как раз и навлеку на себя ту самую утрату, которую пытаюсь предотвратить.

Бредовые у вас идеи, Князь.

Эта мысль меня едва ли не позабавила. Сама попытка продумать худшее развитие событий именно к нему, скорее всего, и приведет; возможно, она сумела отследить на моем лице или в голосе ярость, которая всякий раз охватывала меня при мысли, что я ее потеряю, – и обиделась.

Я дошел до западной части Центрального парка, потом решил перейти на Ист-Сайд и отправиться в Мет. Мне нравилось шагать по конной тропе, нравилась меловая белизна города зимними утрами – предтечами несчастных дней, когда солнце делается белесым задолго до заката. Мне даже нравилась подмерзшая, творожистого цвета земля – приходилось сосредотачиваться на хрусте шагов, и я шагал через парк, точно инвалид, который заново учится ходить, а перед глазами все время стоял ее образ, и я вслушивался в звук шагов – хруп-хряп-хряп-хруп-хряп-хряп, как же мне нравился этот день. Будь мы вдвоем, нам бы тоже понравилось, она бы все время пресекала все восторги, подбрасывая новую, более бойкую форму восторга. Мы дружно хрустим каблуками, шаг за шагом, каждый пытается первым раздробить встречные льдинки.

Ты никогда не простишь меня за вчерашнее, да?

Я никогда не поставлю тебе вчерашнее в вину. Но ты, возможно, прав.

Не надо это повторять.

Я чувствовал, как оно надвигается – белизна подступает, расползается театральным туманом, обволакивает город своим давящим цветом яичной скорлупы и вываренного миндаля, так похожего на грязный светло-серый оттенок промышленных катаракт, что гудят вдалеке. Давящая белизна дня плыла перед глазами.

Я весь день буду один. Может, и завтра, кто знает. А хуже всего – нет такого человека, с которым мне хотелось бы быть, чтобы развеять одиночество. Есть кому позвонить. Но мне никто не нужен. Можно сегодня пораньше пойти в кино, но фильмы, особенно после последних четырех вечеров, только глубже ввинтят лезвие мне в сердце – выходит, фильмы, былые мои верные союзники, перешли на ее сторону. Почему ей всегда находится с кем побыть? Почему человеку, выкованному в той же кузне, что и я, нужно собирать вокруг себя столько людей? Ответ меня напугал: потому что она – не ты, не твой близнец. Все просто. Или может так быть, что она однотипна и тебе, и всем остальным? Женщина, которой она становится рядом с ними, тебе совсем незнакома, у того, чем она с ними делится и чего от них хочет, есть имена, которые при тебе она не назвала ни разу.