Воровское небо - [15]

Она затрепетала, и глаза ее стали уже размером с золотые кольца в ушах.

— Я дам тебе…

— Ты отдашь мне свои жемчуга, Эмоли, и шестьсот золотых монет. Всего-навсего шестьсот.

— Нет, только не жемчуг!

Ее рука дернулась к ниткам жемчуга.

Ганс с первого взгляда оценил их, это был действительно хороший жемчуг, и он значил для Эмоли больше, чем целая куча золота. Ганс повеселел.

— Именно жемчуг, — сказал он.

Эмоли всхлипнула. Увидев его непреклонный взгляд, она горько вздохнула и сдернула покрывало с невысокого столика рядом. На нем оказался продолговатый вместительный сундучок. Чуть помедлив и снова вздохнув, склонилась над шкатулкой Ганс наблюдал, как она достала из декольте большой черный ключ.

— Он заставил меня, Ганс. Я не…

Он сделал пару шагов, чтобы очутиться между ней и дверью.

Опустил руку, но прежде убедился, что она заметила мертвенный блеск метательного ножа в его пальцах.

— Радуйся, что не валяешься сейчас на полу, с этим вот «ключиком» в глотке, пока я занимаюсь шкатулкой, — сказал он. — Хватит квакать и не беси меня, ясно? Вас с Марипом не должно быть в этом городе. Надеюсь, ты не втрескалась в него, Эмоли.

Я решил тебя отпустить.

Она уловила легкий нажим на словах «решил» и «тебя», и снова ее шелка затрепетали.

— Я не люблю его, — ответила она. — Это даже не М.., но, черт возьми, я очень люблю свой жемчуг!

Он усмехнулся. Ее слова и голос показали, что Эмоли смирилась со своей участью и готова на все, лишь бы остаться целой и невредимой. Шедоуспан следил, как она подняла крышку шкатулки, начала доставать оттуда разнообразные мешочки и ссыпать в один из них золотые монеты. Звон монет ласкал слух вора, словно сладкий шепот возлюбленной.

— А тут поболе, чем пятьсот империалов, не так ли? — мимоходом осведомился он.

Но либо Эмоли мудро решила воздержаться от ответа, либо находила неприятной тему для разговора — сколько здесь монет и сколько их уплывет из ее рук.

— Как по-твоему, сколько весят пятьсот империалов?

— Не так много, как хотелось бы, — огрызнулась она.

— Эмоли, — повторил он, опасно понизив голос, — я спросил…

— Пять фунтов. Или три, или четыре.

— Когда отсчитаешь пятьсот монет в этот мешочек, снимешь жемчуг и отсчитаешь остальные в другой.

— О, Ганс, мой жемчуг… Мне так жаль…

Она начала рыдать.

— Ну, я, конечно, мог бы оставить тебе жемчуга, но ведь все равно их у тебя отберут.

— К-кто?

— Ребята на первом же корабле до Бандары, которым я тебя продам На этот раз она завыла во весь голос, а ее бюст затрясся от рыданий.

— Или стража Кадакитиса, когда я передам тебя в их лапы, — добавил Ганс тем же ровным и спокойным тоном. — Ты знаешь, что я провел целую ночь скрюченный в три погибели в большом — но не очень — мешке, в трюме этой проклятой шхуны? А, Эмоли?

О, я так много передумал за это время… А времени у меня было завались, Эмоли!

Подвывая, она потянула с себя нитки жемчуга. Словно безутешная мать, посылающая последнее «прости» ненаглядному дитяте, безвременно отдавшему богу душу, она медленно поднесла ожерелье к столику. Бережно и прощально опустила его в мешочек с золотом. И громко шмыгнула носом. Искушенному глазу Ганса показалось, что она вздрогнула либо приготовилась к какому-то внезапному движению.

— Я так рад, Эмоли, что ты решила вести себя, как умная девочка, — напомнил он. — Терпеть не могу убийств, но если уж я бросаю нож, то обычно целюсь в самое приметное место. Ну, ты понимаешь — в глаз.

Бриллиантовые подвески в серьгах мелко затряслись. Она снова шмыгнула носом, дернула головой, чтобы стряхнуть слезы с ресниц и снова вздрогнула, когда ей на глаза попался рыскающий по комнате невероятно большой котище, судя по виду, способный задрать любого демона. Она смахнула слезы рукой и вытерла ее о платье, туго облегающее бедра. И начала отсчитывать золотые монеты в другой мешочек из мягкой кожи — Если ты прекратишь строить планы, как отдать меня в лапы стражей или работорговцев, — тихо произнесла она, не поднимая головы, — то получишь все деньги.

— Тогда я стану богатым, и мне начнут приходить в голову дурацкие мысли — например, подгрести под себя весь Санктуарий.

Что это за вор, если ему незачем гулять по ночам? Для меня это — самая большая радость в жизни. Нет, у меня есть лучшее применение этому золоту.

— ..девять, сто, — наконец сказала Эмоли. — Все. — Она подняла голову. На пухленьких щеках остались темные дорожки из слез, перемешанных с тушью для глаз. — А почему два мешочка?

— Один дай мне. А я возвращаю его тебе обратно. За эти деньги, за сотню полновесных золотых империальчиков, я покупаю у тебя «Сад Лилий». Пиши расписку, Эмоли. Держу пари, что чеки для банков лежат в твоем декольте, угадал?

— Сотня… — Она забыла закрыть рот.

— Да, я знаю, — сказал он. — Я стою больше, чем ты получила за меня. Собственно, я стою больше, чем пятьсот золотых, которые я швырну в окно Джабала однажды темной ночкой! Давай, Эмоли, пиши расписку.

Она запустила пальцы, все в перстнях, в золото, осторожно пошарила и выудила небольшой кожаный пакет, развернула бланк. Она уже начала писать, когда кто-то постучал в дверь.

Эмоли дернулась, потом посмотрела на Ганса. Он поднял левую руку, с преувеличенным тщанием нащупывая нож, а правой легко махнул в сторону двери.