Воровка фруктов - [34]

Воровка фруктов сосредоточила свой взгляд потом скорее на рельсах у нее под ногами. Прежде, причем не только ночью, но и среди белого дня, как теперь, там можно было наверняка увидеть шмыгающих между шпалами крыс. Сегодня же, как уже давно, тут не было ни единой. Ей почти не хватало этих крыс там внизу под ногами. Повсюду смертельно чистая пустота. Ей «почти» не хватало шмыганья? Не просто «почти». Но зато из щебенки, которой было засыпано полотно дороги, пробивалось что-то красно-зеленое, тянулось вьюнком наверх, по стенке грубо забетонированного ограждения, почти к самым ее ногам, к краю платформы: какое-то растение, которое напоминало помидорный куст и которое, как выяснилось позже, таковым и было: когда она склонилась к нему, гроздья мелких, круглых, темно-красных зрелых помидоров буквально сами отдались ей в руки, проскользнули у нее между пальцами, которые ей даже и собирать в горсть не пришлось, чтобы сорвать плоды и сунуть их к себе. Ей то и дело попадались, на протяжении всей ее жизни, плоды, да еще какие роскошные, которые росли в самых невероятных местах. Но помидоры на железнодорожных путях вокзала всемирно известного города –

В поезде она моментально заснула. По своему обыкновению она спала глубоко и без снов. Когда она проснулась, поезд как раз остановился у какой-то станции на возвышенном месте, с видом на широкую реку, в которой она, только выйдя уже из вагона, узнала Сену. А рядом обнаружилась еще одна река, по ширине едва ли треть, а то и четверть от ширины Сены. Или это какой-то боковой ее канал? Нет, это была вторая река, Уаза, – воровка фруктов оказалась в месте слияния двух рек, там, где Уаза впадает в Сену, на железнодорожной станции, которая, соответственно, называлась «Conflans-Fin-d’Oise», Слияние-Конец-Уазы.

Она вовсе не собиралась к месту слияния двух рек. Но она проспала и проехала лишнюю остановку, вместо того чтобы выйти в Сент-Онорин, где собиралась сделать пересадку. Теперь же она ничего не имела против того, чтобы посидеть какое-то время там, где одна река вливается в другую.

Все известные ей реки на земле, особенно большие, когда они протекают по малонаселенным областям, похожи, так ей казалось, друг на друга. Такие места, как никакие иные, рождали у нее представление об одной-единственной планете, скрепляющей отдельные части земли. Ни у одного ручья на свете у нее не возникал подобный образ, ни у одного глетчерного ручейка, ни у одного потока лавы и уж тем более на берегах мировых морей, будь то побережье Восточного или Желтого моря, побережье Атлантики в Бразилии или, как еще несколько дней тому назад, побережье Берингова моря, его русская часть, со стороны Камчатки, или его противоположная часть со стороны Аляски, у Нома, где она побывала за год до того.

Вот так и теперь созерцание Сены и Уазы перенесло ее к сибирским рекам, где она пол-лета, в свободное время, сиживала как здесь на траве у воды. Такой же ветер с реки, как на Енисее, Оби и Амуре, овевал ее. Семена степного чертополоха, которые там повсюду, поблескивая серебром, парили парашютиками над речной поверхностью, иногда сцепившись попарно или даже сбившись в комок, роились в воздухе и тут над развилкой, в месте схождения Сены и Уазы с их по-степному плоскими берегами. И тут, как и там, береговые ласточки, хотя и немного разные по форме и окраске, но одинаково заполнявшие пространство общепланетарным дружным пронзительным писком. И точно такие же, как в тайге, пустые ракушки, выброшенные на песок волной, хотя нет, не совсем такие же. Но это не важно: в ее отстраненном представлении они были такими же. А еще бегуны и велосипедисты, хотя и редкие в этих местах: неужели они бегали и катили на своих велосипедах и там, в Сибири? Да, именно так. И вдоль Енисея проложены велосипедные дорожки и «оздоровительные тропы», и выглядели эти занятия одинаково, что тут, что там. Отстраненность, благодаря которой или силою которой все сливалось в одно, сообщала ей ощущение собственного присутствия в нужном месте, равно как еще более острое ощущение присутствия всего того, что окружало ее в данный момент; в этой отстраненности усиливалось и проявлялось все то, что одновременно наличествовало там, в том числе и она сама, так сказать, включая ее, присутствующую там вместе со всем остальным.

Благодаря собственной отстраненности она начала улавливать отличия, в первую очередь этих двух рек перед нею, отличавшихся друг от друга не только шириной. Ведь, кажется, было такое выражение – «запах бедности»? Во всяком случае, Уаза пахла бедностью, на ее поверхности расползались склизкие разводы от всех мыслимых и немыслимых жидкостей, и нигде даже мутного отражения синего летнего неба, в то время как Сена, в которой кончалась Уаза, откуда пошло и название места, fin d’Oise, Конец Уазы, еще одно хорошее выражение, пахла богатством, в смысле не пахла ничем, синева по всей ширине водной глади синела еще большей синью, чем настоящая в вышних сферах над нею. Обман зрения, возникавший из-за размаха разлившейся до самого горизонта большой реки, которая как бы походя прибрала себе ту гораздо более маленькую на переднем плане? Иллюзия? Но со всеми этими разнообразными запахами как-то не вязалось то, что говорилось о Сене, вода в которой, по прошествии некоторого времени, якобы снова становится чистой, по крайней мере, до ее слияния с Уазой, и вполне приспособленной для купания и плавания, в том числе и в той ее части, что проходит через Париж, особенно в местах ее изгибов, и эти места с легкой совестью можно порекомендовать каждому. Как бы то ни было: подобно тому, как она на прощание вот только что окунулась внесравнимо гораздо более холодную сибирскую реку, воровка фруктов, так разворачивается дальше история, ступила и здесь в реку, чтобы искупаться в «Конце Уазы».