Ворошиловград - [66]

— Браток, — сказал, — подсоби.

Я подбежал, подхватил у него из рук коробку. Внутри тихо зазвенело полной тарой. Бухло, — сразу понял я, — шампанское или сухие вина.

Носильщик тем временем спрыгнул вниз, на шпалы, и теперь пытался залезть с противоположной стороны. Я прыгнул за ним. Вагоны уже надвигались всем своим зеленым запыленным железом, но мы успели выскочить и побежали под черными окнами, миновав все ловушки и опасности Министерства путей сообщения.

Дверь последнего вагона была открыта. Носильщики забрасывали коробки, сами запрыгивали следом. Я поддержал плечом последнего, помог ему подняться, полез за ним со своей коробкой. Они стояли в коридоре, вглядываясь в темноту. Купе проводника было открыто, самого проводника не было, но из тьмы выступил мужик с поломанным и от того злым лицом и кобурой на плече, скорее всего, охранник. Кивнул головой одному из носильщиков, мол, идите за мной. Первое купе было открыто. Мужик с кобурой зашел туда. Мы начали запихиваться за ним. Коробки ставили на верхние полки. Я проскользнул последним, места было совсем мало. Бросил свой груз наверх, не зная, что делать дальше. Отступил на шаг назад и оказался в темном коридоре.

— Дверь закрой, — сказал охранник. Кто-то из них легко прикрыл дверь перед моим носом, оставив меня в коридоре. Из купе долетали голоса. Похоже, про меня забыли. За окнами стоял состав, какие-то тени возникали в оконных проемах, какие-то огни горели в темноте, чьи-то шаги глухо звучали в тамбурах. Я прошел по коридору. Это был странный вагон, совсем без пассажиров. Ближние купе были открыты и набиты разными вещами. В одном на столе стоял ксерокс, на нижних полках находились какие-то типографские аппараты для брошюрования и горы тяжелой ксероксной бумаги. В следующем лежали пачки газет и журналов, прикрытые маскировочной сеткой. Другие купе были закрыты. Я прошел к последнему и потянул дверь. Она тихо отъехала в сторону. Ступил внутрь и закрылся. С другого конца вагона послышались голоса, в том числе голос охранника. Он о чем-то переспрашивал носильщиков. Наверное, обо мне спрашивает, — подумал я. Слышно было, как охранник пошел по коридору, проверяя купе. Подходил всё ближе и ближе. Что делать, — думал я, — что делать дальше? Вот он тряхнул дверь соседнего купе, она оказалась закрытой, как и должно было быть. Подошел к последнему. Потянул ручку. Дверь не поддалась. Попробовал еще раз. Купе было закрыто. Порядок, — сказал охранник сам себе. По коридору начали отдаляться его тяжелые уверенные шаги. Голоса смолкли, стало совсем тихо. Я лег на нижнюю полку, закрыл глаза и провалился в зеленые ямы сна.

Казалось, будто за окнами проходят животные, темные звери с фонарями на черепах, покрытые колючей шерстью, проходят, выдыхают теплый ночной пар, заглядывают в окна, ослепляя и запугивая. Свет, что время от времени заливал собой тьму, словно пустые формы свежим гипсом, бил по глазам и тут же исчезал, отчего окружающая чернота становилась особенно густой, как вода в пруду. Поезд-призрак, в который я таким странным образом попал, вот уже несколько часов, не спеша, катился в неведомом направлении, всё более отдаляя меня от событий последних двух дней. Что оставалось от этого путешествия? Мешанина огней и темноты, привкус осеннего воздуха, ощущение прикосновений на коже. Так, словно я сто лет путешествую по этим путям, прячусь в глубоких вагонных тайниках, за которыми меня невозможно разглядеть голодным животным. Будто я задерживаю дыхание в шкафах с одеждой, сижу, положив голову на колени, а надо мной нависают нетронутые с зимы шубы и праздничные костюмы, темнея наверху, словно коровьи туши в холодильных камерах. Возникает ощущение защищенности и погруженности в чужие запахи, которыми полнится развешенная одежда, притягивая и пугая одновременно. Голоса и песни отдавались в моей голове, возвращаясь и повторяясь, все псалмы, которые они пели, все желания, откровения и умолчания, чудесные люди, диковинные обстоятельства, что мне было до их борьбы, до их попыток противостояния и сопротивления, что им было до моих проблем, до моего бегства и попытки спрятаться. Но так или иначе — мы движемся по своим маршрутам, попадая в неведомые места, проникая за кулисы собственного опыта, и все, кого нам довелось встретить, остаются в нашей памяти своими голосами и своими прикосновениями. Даже если я никогда не сойду с этого поезда, даже если мне до конца жизни придется лежать на этой полке, в забытой ловушке, никто не отберет у меня воспоминаний об увиденном, и уже это не так плохо.

Шкафы с одеждой стояли, как аквариумы, воздух в них был застоявшимся, запах стиранных сорочек странным образом перебивался запахом магазинных полок, словно запах жизни перебивался запахом смерти. Лучшие детские воспоминания — это воспоминания о смерти, которая отступает под натиском жизни. Потом это всё куда-то исчезло вместе со старой поношенной одеждой. И почему я думал об этом именно сейчас, во время этого путешествия, всё еще ощущая тревогу и возбуждение? Прошлое ослепляло, словно фонари, наполняя собой темные углы вагонов. В свое время, в другой жизни, много лет назад со мной происходили разные вещи, вот про них я, наверное, и думал всё это время, пытаясь понять, каким образом соединяются в горле чувство опасности с чувством наслаждения. Та женщина, о которой я думал, была старше меня, или даже не так — я был гораздо моложе ее, сколько мне тогда было — лет четырнадцать? Совсем мало, одним словом. Но кто-то проложил для нас маршруты, кто-то направил меня в нужное время к нужному месту, какая-то обычная случайная история — что-то надо было передать, рассказать какие-то новости, занести какие-то книги или что-то такое именно в то мгновение, когда она перебирала старую одежду в шкафу, разбросав посреди комнаты гору родительских вещей и переступая через праздничные платья своей мамы, как через флаги разбитого врага. Когда я зашел, попросила подождать, я сел на диван и осторожно смотрел, как она склоняется над плащами и юбками, как вынимает костюмы и шляпы, всю эту мерцающую гору чужих очертаний и запахов, наступая на нее своими босыми ногами. Мы даже не разговаривали с ней, но, выпроваживая меня, она как-то по-особому касалась моего плеча, словно отталкивая от себя и всего этого хлама, что вызывающе лежал на полу. Это и не была история, история произошла через некоторое время после того, хотя я лично был убежден, что это обязательно должно было случиться, иначе бы она не переступала так осторожно через желтые и красные отцовские рубашки, и ладони ее, касаясь моего плеча, не были бы такими горячими. Горячими они были и в следующий раз, когда мы оказались рядом в ночном икарусе, что ехал неизвестно откуда непонятно куда, набитый шумной толпой, которая никак не могла успокоиться, передавая от кресла к креслу алкоголь и яблоки, перебивая друг друга, выкрикивая в летнюю ночь проклятия и признания. Веселая гурьба друзей, все свои, все из одного спального, ночь в пути, возвращение с какого-то праздника, золото вечерних пригородов, сосны, обернутые черной марлей ночи, свежий воздух, что врывался через открытые люки, и где-то посреди ночи она положила мне голову на плечо, делая вид, что спит, простая обычная комбинация, которая снова должна была бы ничем не закончиться, но вдруг рука ее залезла мне под рубашку, и всё это даже не открывая глаз, даже не глядя на меня, я попытался тоже залезть ей под свитер, однако она усталым, но твердым движением убрала мою руку, давая понять, что тут именно она решает, кто кому делает хорошо, и я, в общем, был совсем не против. Ведь так или иначе она была взрослой женщиной, с нежной кожей и умными зелеными глазами, в свитере и джинсах, со своим опытом и своим будущим, между которыми я случайно, но так удачно вклинился. Потом я решил, что жизнь и состоит из таких вещей, из этих умелых, страстных движений старших женщин, которые делали нас взрослыми, учили, как могли, любви, чтобы у нас, пацанов из спального, не сложилось впечатление, что в жизни есть место только для борьбы и мести. И нам после этого оставалось всегда защищать их, беречь их от старости и забвения, не отступаться и не бросать, когда им было особенно паскудно. Не знаю, навряд ли большинство из нас это понимало, пользуясь их преданностью, такие вещи в большинстве случаев воспринимаются легко и забываются быстро, никто не придает особого значения отношениям с женщинами, всех увлекают отношения с жизнью и смертью, никто не знает, что женщины — это и есть жизнь и смерть. И я тоже тогда ничего этого не знал, понимал только, что со мной происходят вещи важные и серьезные и что важность эту не могут опровергнуть ни медленные животные с фонарями на головах, которые заглядывали в наши окна, ни друзья, что время от времени звали меня во сне по имени, ни моя полная неподвижность и беспомощность. Ведь никто не может опровергнуть важность взросления. Главное — не двигаться, главное — никого не разбудить, главное — не разбудить ее.