Воронье озеро - [62]

А он ответил: «Ничего, Мэри. Ничего».

22

Мы с Мэттом в то лето редко бывали вместе. По утрам он уходил на ферму, когда я еще спала, а вечером возвращался без сил, только и мог что лежать на кровати с книгой. Днем я нехотя выполняла поручения Люка и миссис Станович или играла без увлечения с детьми сердобольных соседей, забиравших нас с Бо к себе, чтобы освободить Люка. Каждую неделю я ждала воскресенья, когда Мэтт будет свободен. Поначалу он и вправду бывал свободен, и водил меня на пруды, как раньше, и рассказывал, как станет в университете изучать прудовую живность и какие там мощные микроскопы – сразу видно, как эти создания устроены. Обещал мне писать, хотя бы дважды в неделю, и рассказывать о том, что он изучает, – и я, когда настанет мой черед, буду впереди всех. Уверял, что даже вдали друг от друга мы все равно продолжим наблюдать за прудами, он и я, и делиться друг с другом своими находками. И опять же, лето никто не отменял. Даже если будет туго с деньгами, на каникулы он будет приезжать домой. Это он мне обещал.

Так было в первые недели после экзаменов – наш привычный распорядок, но еще и полный планов и надежд. Но скоро все изменилось. По воскресеньям, сразу после обеда, Мэтт стал пропадать. Иногда он не появлялся почти до ужина – и весь день насмарку.

Что и говорить, меня это больно ранило, до глубины души. Я допытывалась, где он был, а он в ответ: гулял. Я спрашивала, почему он меня не взял, а он отвечал, рассеянно, но ласково, что иногда ему надо побыть одному. Я спрашивала зачем, а он: надо кое-что обдумать.

Я пожаловалась Люку:

– Мэтт совсем пропал.

– Да, работает.

– Нет, я про то, когда не работает. По воскресеньям.

– Да? – переспросил Люк. – Подай-ка мне молоток.

Он чинил ступеньки, ведущие к пляжу, каждую зиму их корежило льдом. Бо топталась у кромки воды и распевала церковные гимны: Любит Иисус меня, говорит мне… ля-ля-ля… И где только она их набралась – от миссис Станович или в воскресной школе?

– Но куда он уходит?

– Не знаю, Кейт. Мне нужна вон та дощечка. Нет, вон та, покороче. Дай сюда, пожалуйста.

– Но куда-то же он ходит. А я на пруды хочу.

Люк повернулся ко мне с молотком наперевес:

– Он тебя на эти дурацкие пруды водил сто миллионов раз. Отстань от него, ладно? Можно подумать, ты его присвоила.

Он громко застучал молотком. Если ему и не хватало Мэтта рядом как помощника в их единственный общий выходной, то он молчал. Ну а что тут скажешь, при его-то решимости все делать самому? Но, может быть, он думал, что Мэтту страшно оставлять нас одних и нужно побыть наедине с собой, привести мысли в порядок. Так-то оно так, но причина крылась в другом.

Я никаких оправданий Мэтту не искала. Я только об одном и думала, что времени осталось у нас всего ничего. Сейчас, когда я вспоминаю те дни, то обидно до слез, ведь даже те немногие часы я умудрилась испортить. На пруды он меня все-таки изредка водил, но радость моя была отравлена. Мне казалось, Мэтт отвлекается, где-то витает. Я набрасывалась на него:

– Ты что, пруды разлюбил?

А он отвечал устало:

– Что ты такое говоришь, Кейт? Вот что, если тебе в тягость, пойдем домой.

* * *

Ходить на пруды одной мне запрещалось. Там было глубоко, и однажды там утонул ребенок. Потому, наверное, я и пошла – из духа противоречия.

Стоял удушливый зной, ни ветерка. Я шла по рельсам, как по канату, раскаленная сталь обжигала ноги даже сквозь обувь; потом я сбежала вниз по косогору к «нашему» пруду. До чего же неуютно было там одной! Сначала я смотрела в воду, лежа на животе, но все, что там было живого, попряталось от жары. Даже если взбаламутить воду – встрепенутся ненадолго, и вновь тишина. Я встала, от зноя шла кругом голова. Будь здесь Мэтт, он бы укрылся в тени на другой стороне, между нашим прудом и соседним. Внизу под обрывом я замерла, мне почудились голоса, хотя взяться им было неоткуда, сюда ведь никто, кроме нас, не ходит. Я вскарабкалась на обрыв, хватаясь за пучки травы, и вылезла на плоский травянистый берег. И впрямь голоса. Нет, не послышалось. Я выпрямилась, вгляделась вдаль.

* * *

Я увидела их в тени под обрывом в двадцать футов высотой, левее меня. Мэтт был без рубашки, она была расстелена на земле, Мэри на ней лежала, а Мэтт стоял рядом на коленях.

Мэри лежала на боку, сжавшись в комок. И плакала. Лица было не видно, слышен только голос. Мэтт что-то ей говорил, повторял снова и снова. Помню его голос, взволнованный, почти испуганный, совсем чужой. Он все твердил: «Ради бога, прости, Мэри. Прости меня ради бога, прости».

Что же он ей сделал? Неужели ударил, толкнул, повалил на землю? Нет, ерунда, Мэтта так тяжело разозлить, втянуть в драку, одному Люку это иногда удается. Нет, не стал бы он расстилать рубашку, чтобы повалить Мэри, не может такого быть.

Вскоре он помог Мэри встать, протянул к ней руки. Она отвернулась. На ней было платье из набивного ситца – мятое, перекрученное, а спереди расстегнутое. Она принялась его застегивать, неуклюже, всхлипывая. Мэтт стоял рядом – руки опущены, кулаки сжаты – и смотрел на нее.

– Прости, – начал он снова. – Я не хотел, Мэри. Я просто… Но все будет хорошо. Не бойся, все будет хорошо.