Ворон: Сердце Лазаря - [38]

— Кто ты, мать твою? — кричит Джим в ночь, стряхивая битое стекло. Его руки изрезаны и кровоточат, во рту привкус крови. Но ничто не болит, пока. В нем нет места ничему, кроме страха, в сто раз более требовательного чем когда-либо может быть боль от телесной раны.

— Знаю, прошло время, — говорит голос, и это тоже знакомо. — И все же обидно, что ты меня уже позабыл.

— Держись от меня подальше, — рычит Джим, стараясь звучать уверенно, как будто он не готов обделаться. Он оглядывается в поисках упавшей пушки, но лампочка над раковиной замигала, а пол покрыт водой и стеклом, которые ловят и посылают обратно неверные отблески. Оружие отыскать невозможно.

— Похоже, ты не слишком рад меня видеть, — говорит голос откуда-то сзади. Джим отворачивается от зияющей пустоты на месте окна, нечто с ухмылкой арлекина на лице возникает на миг в мерцающем свете и растворяется в тени.

Не может быть, этого просто не может быть, говорит Джим себе. В лучшем случае слабое утешение.

— У меня револьвер, ты, больной сукин сын, — он делает шаг к двери, ведущей из кухни в гараж. Там найдется, чем себя защитить, что-нибудь острое.

— Нет, детектив. На этот раз револьвер у меня, — внезапно в его висок упирается холодный металл.

— Не трать свое драгоценное время, гадая, как, — теперь голос говорит прямо в его ухо, и он знает, что больше нет смысла притворяться, будто это не голос Джареда По. Нет смысла притворяться, будто мертвец не стоит посреди его кухни, приставив к его голове его же собственный пистолет. — Потому что «как» не имеет сейчас никакого значения. Все, что имеет — сочту ли я, что ты говоришь мне правду.

Его толкают на один из стульев, рука на плече такая же холодная, как дуло револьвера. Такая же твердая и непререкаемая, как закаленная сталь, приказывающая сидеть, когда каждая мышца в его теле требует убегать.

— Думаю, ты помнишь, как это работает, так что постараемся сделать это наиболее безболезненно, — говорит голос. Сильные пальцы вцепляются в его волосы, тянут назад, заставляя смотреть прямиком в бледной лицо с ухмылкой. Теперь он видит, что это лишь дешевая карнавальная маска, а не настоящее лицо.

— Ты не По, — говорит он. — Если ты По, сними маску, гребаный трус.

— Неверный ответ, — белое лицо отвечает, не шевеля губами, и рукоять пистолета быстро бьет его в переносицу, ломая кость, дробя хрящи. Теплая кровь течет по подбородку. Джим Унгер кричит от жгучей боли, но раскаты грома заглушают его.

— Вот видишь, на что ты вынуждаешь меня идти? — дуло пистолета вновь прижато к его виску. Джим задыхается, кровь затекает в рот и мешает ответить.

— Ты ведь знал? — спрашивает человек в маске. — Знал, что не я был убийцей Бенни.

— Чушь, — выплевывает Джим Унгер вместе с кровью и слизью. Глаза слезятся, и маска расплывается, просто белеющее пятно на темном фоне.

— Не ври, ублюдок, — теперь оружие уперлось Джиму под подбородок. — На свете нет ни малейшей причины, по которой я бы не стал вышибать тебе мозги, так что не смей мне врать.

Джим слышит нотку слабости в его голосе, отзвук гнева. Щелочку, через которую он сможет заглянуть за маску, даже выжить, если он не оплошает.

— Какая разница? — спрашивает он. — Даже если мы и не поймали убийцу, все равно упрятали другого извращенца.

— Ты правда думаешь, что это какая-то игра? — рука с пистолетом дрожит от гнева, рвущегося наружу как голодный пес с поводка.

Настолько сильный гнев может сделать человека безрассудным. Джим с отвращением сглатывает горько-соленый вкус собственной крови.

— В любом случае, я просто делал свою работу, верно?

— Неверно, — рычит в ответ Джаред По, голос, который принадлежал бы Джареду По, будь такое возможно. Оружие внезапно разбивает ему губы и зубы, тупое дуло прижимает язык. Гром рушится с неба, топя в себе оглушительный выстрел.

В четырех кварталах на запад от дома Джима Унгера Джаред наконец останавливается, падает на кусты олеандра и лежит, глядя в дождь, на подбрюшье низких туч в оранжевых пятнах света уличных фонарей. Маска Бенни все еще зажата в его правой руке. Дождь почти смыл с него кровь полицейского и теперь принялся за его собственную кровь из сотни мелких ранок и порезов, оставленных стеклом.

Могли он сказать что-нибудь, что остановило бы тебя, думает он, но вопрос звучит как будто его задала Лукреция, притаившись в его голове.

— Какая разница? — спрашивает он ее, зная, что ответа не будет. Ворон приземляется рядом с олеандром, и Джаред поворачивает к нему голову. Вода стекает с черных перьев, единственная капля повисает на кончике клюва и сверкает, как драгоценность, пока птица не стряхивает ее.

— А ты где был, сволочь? Я думал, ты должен мне помогать.

Ворон каркает и расправляет крылья, мигает золотым глазом как-то разом и безразлично, и обвиняюще. Не то что бы Джареду приходилось полагаться на язык жестов. Голос птицы невозможно не слышать и невозможно не понять.

— Да ну? Ну и ты иди подальше, — говорит Джаред, и снова поворачивается на спину, смотреть на шторм.

Шесть

После того, как Джаред и птица оставили ее дома одну, Лукреция сидит у окна, смотрит, как дождь наполняет сточные канавы улицы Урсулинок. Она знает: нужно сдвинуться с места, нужно задуматься над вопросами, задать которые Джареду помешали нетерпение и ярость. А не сидеть на заднице, когда скудным остаткам ее мира грозит новая катастрофа. Однако она чувствует себя чересчур подавленной и обескураженной.