Ворон: Сердце Лазаря - [31]

Ворон смотрит в сторону.

— Думаю, тебе придется. Наверное, тебе не положено, но я смогу заставить. Потому что ты знаешь, где они, и знаешь, что они этого полностью заслуживают.

Птица, съежившись, издает тихий скорбный крик. Джаред видит, как она дрожит, но больше не способен на жалость, по крайней мере на жалость к черной птице, вырвавшей его из небытия.

Ветер, впрочем, пронизывающий, и на миг он удивляется, что все еще способен чувствовать холод. Потом его накрывает новая волна ощущения потери и гнева, в тысячу раз холоднее бури и горше кислотного дождя. Боль настолько огромная и тяжкая, что либо искалечит его, либо погонит вперед.

— И это все, что мною движет? — шепчет он, подозревая, что ответ ворону не известен, но все равно чувствуя потребность спросить. Потеря и гнев, думает он, перебирает слова будто пули. — Я теряю время зря, верно?

Птица откликается, расправляя крылья и срываясь с желоба в полет над улицей Урсулинок, прочь от Бурбон. Джаред медлит лишь мгновение, снова оглядывается на дом, прежде чем двинуться следом, скользя по крышам и провалами между ними как нечто немногим материальнее тени.

В первый момент Джим Унгер думает, что проснулся от собственного крика, но Джули по-прежнему спит рядом с ним, значит, крик мог так и не вырваться из его глотки, за пределы кошмара. Он трясется, покрытый холодным потом. Нашаривает в темноте сигареты на столике у кровати, зажигает «Кэмел» и, глубоко затянувшись, смотрит на радиочасы. Они показывают 3.37 утра угловатыми, призрачно-зелеными цифрами. Унгер затягивается еще раз. Голова все еще заполнена кошмаром, красной лавиной звуков и образов, и сердце стучит, словно он только что пробежал марафон.

Во сне он снова оказался в квартире на улице Урсулинок, там, откуда берет начало его участие в аресте и обвинении Джареда По. Только на сей раз он первым вошел, первым увидел потеки крови и внутренности на стенах и потолке. Во сне именно он обнаружил приклеенные к фотографии страницы и стоял там, громко читая вслух только подчеркнутые строки — теперь их не вспомнить, но во сне они, блядь, были кристально ясными — и кто-то щелкал фотоаппаратом. Вспышки полыхали как белые разряды молнии, одна за другой, и он велел тому, кто это делал, прекратить уже, бля, чтоб он, бля, мог сосредоточиться.

А потом от окна донесся какой-то звук и он обернулся. За спиной идиот с камерой все продолжал снимать: вспышка, вспышка, вспышка, и Флетчер сказал:

— Бога ради, Джимбо, не открывай. Не впускай сюда это.

— Опять пидорские разборки? — сказал Винс Норрис. — Суки они больные, если хотите знать.

— Заткнитесь, — прошипел он, над разбросанными по кровати остатками человеческого тела потянулся открыть окно, впустить это, чтобы прекратились звуки, словно ночь рвется по швам, словно тысяча острых клювов или когтей скребет по стеклу.

— Боже, Джимбо, — сказал Флетчер. — Ты хочешь впустить это сюда, к нам? Ты этого хочешь?

Но его рука уже схватила запятнанную кровью ручку, уже распахнула настежь одно из окон. С той стороны явилась неостановимая, перемалывающая сила, и внезапный влажный поток, кишки и перья, хлынул через изголовье кровати. Он уловил промельк чего-то еще, чего-то огромного и беспокойного, на чешуйчатых ногах-ходулях, прежде чем проснуться с умирающим криком на губах, милосердно забравшим с собой образ того, за окном.

Унгер выбирается из кровати осторожно, чтобы не разбудить жену, не потревожить ее сны. Пересекает комнату — к двери кладовки, к крючку, на который он всегда вешает наплечную кобуру со служебным револьвером. Он достает оружие и проверяет барабан, все шесть зарядов. Опускает его обратно в кожаную колыбель.

Простое действие немного помогает, заставляет его почувствовать себя реальнее, устойчивей. Он делает еще одну затяжку и оглядывается через плечо, на единственное окне, скрытом уродливыми лиловыми занавесками — Джули привезла их, когда переехала к нему. Он слышит стук дождя о стекло, достаточно схожий со звуками в его сне, чтобы сделать выводы. А через несколько секунд вспыхнула молния.

Прошла почти неделя с тех пор, как он узнал о По, о том, что какой-то здоровенный кубинец распорол ему брюхо и он умер, прежде чем в тюремной больнице сумели остановить кровотечение.

— Счастливое, мать его, избавление, — сказал он. — Налогоплательщикам не придется тратиться на поджаривание этого ублюдочного извращенца.

— Ты бессердечная скотина, Джеймс Унгер. Тебе еще никто не говорил? — это сказала Пэм Тирни, и он посмотрел на нее с улыбкой, думая: да, сучка, а еще все в отделении знают, что ты лесбиянка и под мужика косишь. Но вслух ответил только:

— Милочка, мне не за любезничанье платят.

— Ну так ты точно бы с голоду подох, если бы платили.

Детектив Джим Унгер сидит на полу перед дверью чулана, докуривает сигарету поблизости от оружия — стоит только руку протянуть. Он считает секунды между каждой вспышкой молнии и раскатом грома, не сводя глаз с окна.

Он служил в полиции почти десять лет, последние четыре из них — в убойном отделе, и за это время Джим Унгер успел насмотреться порядком жуткой хрени. Перестрелки, поножовщина, удавленники, убийство топором, тела, которые разрубили и бросили на болотах, на прокорм ракам и аллигаторам. Он видел однажды тело женщины, которое убийца пытался растворить в ванне соляной кислоты. Однако ничто, абсолютно ничто не подготовило к тому, что ждало в тот душный летний день в спальне, к которой вела скрипящая лестница, на углу Урсулинок и Дофина. И ничто не могло подготовить.