Ворон - [18]

Артёмыч рассмеялся. Понял, что спросонья Тамга посчитала их живыми. Огонёк светильника в эти мгновения трепетал, оживляя мех убитых зверьков, и Тамге почудилось, что она в лесу, на охоте.

Глядя на изнывающую лайку, Артёмыч от тихого смеха перешёл к хохоту. Смеялся надрывно, задыхаясь. Витя невольно вторил ему ухмылками. Даже Николай Николаевич улыбнулся. Вскоре уже всё зимовье гремело от смеха охотников, а Тамга, смущённая этим шумом и своей глупостью, только яростнее гавкала, бросалась на стену, скребла по ней когтями.

Дима тоже не мог сдержаться, но потом увидел при красных отсветах оскаленные лица мужчин и осёкся. Ему стало не по себе.

«Будто мёртвые, висящие на раме рюкзака и сами готовые лечь под разделочный нож», – подумал он и, обхватив коленки, весь сжался.

По стенам зимовья стекала густая кровь. Их основание грызли тысячи лесных мышей. В окна своими острыми клювами бились кедровки. На крыше кричал ворон. Деревья, окружавшие прогалину, стянулись к дому, обступили его, готовые проткнуть охотников острыми пиками ветвей. Залязгали капканы – их снежным прибоем со всей тайги несло сюда, чтобы поймать охотников в придуманные ими ловушки.

Дима забрался в спальник. Застегнул его под самый подбородок.

Скорее уснуть.

Смех тем временем утих. Только Артёмыч изредка гикал и поглядывал на Тамгу, ожидая от неё нового спектакля. Но лайка признала свою ошибку и успокоилась.

Николай Николаевич погасил светильник.

Глава шестая

На следующий день случилась вьюга. Тайга взбаламутилась снежным взветрием. В приоткрытую дверь студило так, что даже лайка предпочла спрятаться у печки. Николай Николаевич стоял на пороге. Смотрел на опушку, словно мог там разглядеть примету к скорому улучшению погоды. Примет не было, как не было и зверья в чащобе. В такой холод ни соболь, ни белка из гайна[12] не покажется. Николай Николаевич вздохнул, понимая, что сегодня промысла не предвидится, и наконец затворил дверь.

Тяжёлый свист ветра сразу отдалился. Опять послышался треск горящих в печке полешек.

Дима был расстроен не меньше дяди. Он торопился скорее привязать к своему рюкзаку первую добычу. Был уверен, что после этого прекратятся все его тревоги. Да и глупо было бы вернуться в город, назвать себя охотником, а крови на своих руках не увидеть. Диме не хотелось обманывать ни Сашку, ни Кристину. Нужно было подстрелить хотя бы одного зверька и тогда уж со всем основанием рассказывать о десятке метких выстрелов. Хорошо бы ещё дядя разрешил взять в город ружьё, можно было бы показать его друзьям.

В таких мыслях юноша сидел перед окном, едва прислушивался к словам Артёмыча, рассказывавшего Вите об охотниках Чукотки, которые в иной сезон по две недели сидят запертые бураном, истязают друг друга молчанием.

День был нестерпимо долгим. Даже дрёма не приходила. Неожиданный отдых оказался в тягость. Тело, привыкшее к дальним путикам, требовало нагрузок.

Не желая давать племяннику послаблений, Николай Николаевич говорил ему о соболиной охоте, но все эти премудрости на словах, без примера в действии, были скучны. Дима кивал, но почти не вслушивался.

Интерес у него вызвала только работа с ружьём.

– Это твой лучший друг, – объяснял дядя, поглаживая приклад. – Это вообще лучшее, что создал человек. Разумное существо от неразумного отличается тем, что умеет стрелять. И стреляет метко. Понимаешь? Что бы там тебе ни говорили в школе, а наш мир держится не на музыке или там твоих книжках, а на порохе. Это хорошо, сиди читай своего Пушкина, но, когда к тебе в дом придёт беда, ты вспомнишь не о книгах – о ружье. И порадуешься, что в тихое время не забывал за ним ухаживать.

Дима молча кивал. Он, в общем-то, был согласен с дядей. Хорошо бы держать у себя в комнате над кроватью ружьё. Улыбнувшись, подумал, какую истерику устроила бы мама. Ей хватало папиных ружей.

Николай Николаевич показал племяннику, как проверять запирающий механизм, как ладонью бить по затыльнику приклада, чтобы проверить механизм спусковой.

– Только головной мозг не отключай. Не на боевом взводе стучи, а то ногу себе прострелишь, и она будет твоей единственной добычей.

Витя тем временем выворачивал мехом наружу шкурки первых соболей, аккуратно вычищал с них комочки смолы, в которой они успели перепачкаться ещё до поимки. Артёмыч занимался шкурками последних дней – тряпочкой стирал выступившие капельки жира. Глядя на худые тушки, шутил о том, что пойманным зверькам тут, в тепле, лучше, чем их сородичам в холодном лесу. Затем взялся готовить приманку из проквашенного в бидонах мяса.

Так в малых заботах, в неспешных разговорах закончился день. Только что он был томительным, казался бесконечным, а тут как-то враз исчерпал себя до самой ночи.

К темноте вьюга стихла. Последним издыханием насвистывала под стрехой, но сон обещала спокойный, бесшумный.

Ещё не вызрело утро, когда Витя и Артёмыч выскользнули из зимовья на промысел. Нужно было спешно проверить расставленные капканы. Вьюга могла завалить их сугробами или вовсе рассторожить упавшей веткой.

Получасом позже из дома вышли Николай Николаевич, Дима и Тамга.

Дышалось просторно и радостно.