Воробьиная река - [56]

Девятая битва была довольно-таки скучная, потому что после восьмой я был весь заплывший. Тот глаз, который синий, у меня не открывался, а фиолетовый открывался, но видел в основном астрономические картины: звезды, туманности, белых карликов (ждал, что Ирма пошутит про Линча, но карликов она не видела, ей было не до этого). Она подошла ко мне и, стараясь не смотреть мне в лицо, сообщила, что в девятой битве я должен сразиться с режиссером, то есть с ней, и высказать ей все свои несогласия со сценарием, такой художественный прием, сказала она, как у Фон Триера. Но такого не было у Фон Триера, попробовал сказать я, но у меня были выбиты зубы, поэтому, чтобы сообщить это, я попытался задушить Ирму: отличный способ коммуникации. Но, понимаешь, мои руки были совсем чужие после того, как этот супергерой меня всего изломал. В общем, я ее душил этими отвратительными ватными валиками, больничными полотенцами, мертвыми голубями, душил, душил, и это все снимали на камеру, но Ирма осталась живая, потому что она режиссер и все предусмотрела – у меня не было сил, совсем. Тем не менее ей было очень плохо, и мы отменили ближайшую съемочную неделю, потому что нам обоим надо было отлежаться в больнице, в разных.

В больнице я в основном занимался пассивными видами плавания. Помнишь, у тебя была песня Floating и мы все не могли правильно перевести ее на русский? Я плыл в этой щелкающей шарнирной кровати по цветочной реке, будто в металлической ржавой лодке, и мне казалось, что я наконец-то провожаю тебя по-человечески, а не как тогда это было на самом деле – ведь ты и есть эта цветочная река, а я протекаю, будто буйная, толкучая, пружинистая кровь по артерии, вдоль всей твоей пустой безбрежной длины и прощаюсь с бесконечностью тебя, ведь, когда я закрою глаза, течение остановится. Ты, таким образом, стал действием, причем моим осознанным действием, кроветворным толчком в этой высохшей цветочной пустоте небытия.

Через неделю, когда я был уже дома, Ирма позвонила мне и сказала, что нужно доснять музыкальную часть. Мы поехали в салон часов, там всюду были разложены скользкие комочки суши прямо на витринах. Ирма сказала, что салон теперь снимают как суши-бар, потому что за мое лечение заплатил суши-бар «По течению», и по сценарию у меня концерт в суши-баре. Они включили фонограмму – этот второй диск, ты помнишь, мы его называли «Мамин Зеленый», потому что твоя мама этот цвет называла зеленым (сдай зеленую куртку в химчистку! какой красивый зеленый браслет!), хотя это то ли бирюзовый, то ли лазурный.

Это была последняя часть, и мне нужно было всего-то сыграть все 9 трэков альбома под фонограмму. Что, спросишь, такой длинный фильм? Я тоже спросил. Ирма курит (закурила после больницы, говорит) и уточняет: нарежут. Кусков, где я не попадаю в фонограмму, их и нарежут. Где не совпадает, сбоит, не сливается. Говорит, важно зафиксировать камерой этот зазор, эту пустоту, это несовпадение – это и есть метафора твоего отсутствия. Именно здесь будет наглядно понятно, что тебя нет. Хотя я так понял, что девятью трэками будут иллюстрировать битвы – собственно, музыкой – а потом будет просто эта нарезка из несовпадений.

Концерт в суши-баре, в этом часовом баре чуши и верчения бессмыслицы сценария вокруг своей оси, я взял инструмент в левую руку (чтобы все целиком было несовпадением и фильм бы расширился до сериала) и подумал: что бы сделал ты? Сидел на барном стуле, хохотал, кривлялся под фонограмму, пил чашку за чашкой, снова таскал сахар? Ответа не было, внутри меня гудела река беспамятства. Я думаю, ты бы на моем месте вообще ничего не понял. Ты, кстати, и правда вообще ничего не понял.

В этот момент мне стало очень хорошо из-за того, что я вообще не могу сделать ничего из того, что мог сделать ты, потому что я все забыл. Тогда я положил инструмент прямо на трепыхающуюся кальмарную гору риса и желейных глаз, подошел к Ирме и начал с ней вальсировать нежно-нежно, ведь я точно знаю, какие мы оба изломанные и несчастные. В этом было так много твоего отсутствия и присутствия одновременно, что Ирма прижалась ко мне и непривычно нежным голосом сказала: ради этого момента, кажется, я и жила. А премьера, спросил я, ты должна была сказать это на премьере, кажется? На премьере я не смогу сказать это тебе, в смысле, тебе – объяснила Ирма, и я все понял, хотя она, на самом деле, ничего не объясняла, мне просто захотелось именно этого слова. Помимо слова, мне хотелось дела, а также уснуть или съесть что-нибудь теплое, не суши. Я прижался к ее холодному рту губами – показалось, что я с размаху лег лицом на холодную витрину, полную бело-розовых перламутрящихся плевочков.

Показать тебе, каким он был? Вот каким он был, черт возьми.

Короче, друг, это я все к чему. Я так и не доснялся в этом чертовом фильме и свалил. Потому что ты, сука, сделал именно это. Помнишь, как Джордж спустился по парадному крыльцу, вдохнул содержимое самого глянцевого, яркого, невыносимого фиолетового шарика и смешным гномским голосом сказал: ой, ребята, слушайте – ничего не вышло, ничего не получилось! – и все захохотали? Не помнишь? Я тоже не помню. Мы хотели привязать остальные шарики к дереву под окнами, где рождаются, но подумали, что ты слишком непредсказуем для такого территориально очевидного перерождения.