Воробей под святой кровлей - [6]

— Нет худа без добра! — сказал Кадфаэль. — Радуйся, что у тебя все кости целы! Тебе перепало немало пинков и колотушек, и я не сомневаюсь, что на тебе сейчас живого места нет от синяков и ссадин, но этой беде можно помочь. Наклони сюда голову! Вот так, хорошо. Какой толстый рубец тянется от виска через всю щеку! Это, как видно, след от дубинки. Держи голову так, не двигайся!

Белокурая голова послушно доверилась его рукам. Удар дубинки оставил кровоточащую ссадину на левой скуле и рассек висок, льняные волосы слиплись от засохшей крови. Кадфаэль принялся промывать рану, осторожно освобождая спутанные пряди, юноша вздрагивал от прикосновения холодной воды, грязная короста понемногу сходила. Это была не самая свежая из его ран. Вытерев мокрой тряпочкой лоб, щеки и подбородок беглеца, Кадфаэль смог наконец разглядеть худое, юное лицо с тонкими и чистыми чертами.

— Как тебя звать, дитя мое? — спросил Кадфаэль.

— Лиливин, — ответил юноша, робко заглядывая ему в глаза.

— Так, значит, саксонец? Впрочем, у тебя и глаза, и волосы саксонца. Где ты родился? Ты ведь не здешний.

— Почем мне знать? — равнодушно отозвался юноша. — В какой-нибудь канаве, где меня и бросили. Помню только, как меня учили кувыркаться, едва я начал ходить.

Парнишка был в таком состоянии, что уже не пытался за себя постоять; скорее всего, ему было не до вранья. Самое удобное время, чтобы вызнать у него все, что он может рассказать!

— Так вот как ты жил! Бродя по дорогам, кувыркаясь на потеху зрителям, зарабатывая на пропитание жонглированием и пением? Нелегкая жизнь! Эдак больше, пожалуй, заработаешь тумаков, чем ласковых слов. И так с самого детства?

Кадфаэль догадывался, какую школу надо было пройти, чтобы научиться таким вывертам, на которые захочет глазеть ярмарочная толпа. Существуют разные способы больно наказать ребенка, не нанося вреда гибкости растущего тела.

— А теперь ты остался один? Те люди, которые подобрали тебя в канаве и научили тому, чему им было надобно, бросили тебя?

— Я удрал от них еще подростком, — ответил юноша робким усталым голосом. — Для трех бродячих артистов мальчишка, которого они получили даром, был удачной находкой, они вытрясли из меня все, что могли. В благодарность я получал одни пинки и затрещины. Теперь я работаю сам на себя.

— И продолжаешь заниматься тем же ремеслом?

— Другого я не знаю. Зато уж это знаю хорошо, — сказал Лиливин. Неожиданно он гордо вскинул голову, перестал вздрагивать, хотя едкая примочка, которой Кадфаэль промывал ему ссадину на щеке, больно щипала открытую рану.

— Так вот почему ты очутился вчера вечером в доме Уолтера Аурифабера! — спокойно продолжил беседу Кадфаэль, заворачивая ему рукав, из-под которого показалась худая, жилистая рука с длинным шрамом от пореза. — Тебя позвали развлекать гостей на свадьбе его сына.

Ярко-синий глаз исподлобья глянул на Кадфаэля:

— Вы их знаете?

— В городе найдется немного людей, которых бы я не знал. Я многих там пользую как лекарь, и в их числе почтенную матушку Аурифабера. Да, я действительно знаю этот дом. Но я как-то запамятовал, что золотых дел мастер вчера справлял свадьбу своего сына.

Хорошо зная эту семью, Кадфаэль нисколько не удивился, что, даже желая пустить пыль в глаза соседям, они не раскошелились на настоящих дорогих артистов из тех, каких приглашают к себе знатные люди, а вот нанять нищего бродячего жонглера, который без особой надежды забрел в город попытать своего бедняцкого счастья, было вполне в их духе. Тем более, что он оказался лучшим мастером своего дела, чем можно было предположить, судя по его наружности. Таким образом они по дешевке заполучили хорошую музыку и развлечение.

— Итак, ты услышал про свадьбу и нанялся к хозяевам, чтобы развлекать гостей. Что же там такое случилось, из-за чего веселый пир завершился столь мрачно? Подай-ка мне кусочек полотна, Освин, и посвети мне немного поближе!

— Они пообещали мне заплатить три пенни за вечер, — сказал Лиливин, который снова задрожал уже не столько от холода и страха, сколько от возмущения. — Обещали и обманули! Я был не виноват! Я старался играть и петь как можно лучше и показал все свои фокусы. Дом был полон народу, все были пьяные и еле держались на ногах, они совсем затолкали меня! А жонглеру нужно место, где развернуться! Я не виноват, что кувшин разбился! Кто-то из молодых парней сунулся мне под руку и хотел перехватить у меня мячик, когда я жонглировал, он сбил меня с ног, и кувшин упал со стола и разбился. А она… старуха, мать хозяина, как заорет на меня, как огреет палкой!

— Так это она сделала? — сочувственно спросил Кадфаэль, дотрагиваясь до повязки, которую он наложил на лоб жонглера.

— Она! Набросилась на меня, как фурия, и кричала, что эта вещь стоит больше денег, чем я заработаю, и стала говорить, что я должен за нее заплатить. А в ответ на мои жалобы она только швырнула мне один пенни и велела гнать меня со двора.

«Как же иначе!» — сочувственно подумал Кадфаэль.

Для старухи это было точно острый нож в сердце — увидеть, как разбилась дорогая вещь. Она тряслась над каждым грошом, и только трепетная забота о собственной душе была ее единственной слабостью, на которую она не жалела никаких денег. Пожертвования на украшение алтарей рекой текли от нее в аббатство, поэтому приор Роберт осмотрительно одаривал ее дружбой.