Ворчливая моя совесть - [43]

Со двора донесся радостный лай, визжанье сеттера, раздались чьи-то поспешные шаги, вошла молодая женщина с клеенчатой сумкой, из которой виднелся надкусанный кончик белого батона.

— Ой! — вскрикнула она, отшатнувшись.

— Извините, я… Я только письма хотел оставить. Передать…

— Как вы сюда вошли?

— В дверь… Дверь открыта была, — солгал Фомичев, — а пес не залаял…

— Джерик у нас глупый, — успокаиваясь, улыбнулась женщина. Села на стул. — Ох и напугали же вы меня, ноги не держат. Задам я Генке за дверь! Какие письма?

— Вот… Для отца Анатолия. Для Серпокрыла-старшего.

— Для Серпокрыла? — она недоуменно выпятила нижнюю губу. — А почему мне? Сюда? Серпокрыла уже сто лет, как снесли. Еще полтора года назад. Гостиница сейчас на том месте, — она кивнула на окно, затененное задней стеной гостиницы. — У него было строение номер один, а у меня строение номер два. По-новому если — корпус «Б». Не повезло мне, не снесли, а то бы и я однокомнатную квартиру получила. Говорят, правда, на месте моего дома стоянку для автомашин сделают, тогда…

— А где же Серпокрыл сейчас живет? Она пожала плечами:

— Может, в пароходстве знают. Я-то с ним в ссоре всю жизнь. Огород он у меня оттяпал. Ты, говорит, все равно ничего не сеешь. Потом, правда, вернул, когда Толька погиб. И мой вернул, и свой отдал, — испуг у нее прошел, и она говорила, говорила. — А признаться — на что мне огород? Я и в самом деле ничего не сею. У меня и не вырастет ничего. Я неумеха, у меня обе руки левые…

Он узнал у нее, где кладбище, где пароходство. Откланялся. Провожая его до порога, она все говорила, говорила:

— Извините, беспорядок у меня, дом старый, нет смысла новую мебель покупать. Говорят, на месте моего дома стоянку для машин хотят сделать, вот тогда…

В гостиницу Фомичев решил не заходить. Двинулся в сторону пароходства. Это оказалось не так-то близко, под горой, в старом городе. Так что по пути он завернул в кремль, почитал чугунные мемориальные доски на стенах церквей и колоколен. Увенчанные золотыми маковками голубые купола Софийского храма были обнесены почерневшими от дождей дощатыми лесами. Изнутри слышался дробный стук многих молотков, выгибали жесть. Просторное подворье поросло травкой, в ней по-деревенски извивались пепельно-серые, протоптанные туристами тропинки. Из древнего флигеля слышалась музыка. Труба… Виолончель… Скрипка… Каждый инструмент вел свое. «Музыкальное училище» — значилось на вывеске, сверкавшей рядом с чугунной чернотой мемориальной доски. Фомичев вошел. У входа — бачок. Он попил водички, добытой без помощи медведя, поглядел по сторонам, на афиши. «Концерт…», «Концерт…», «Бах…», «Алябьев…» Молодежь входила — выходила. В джинсовой одеже, кудри, естественно, до плеч…

…На белой кремлевской стене — верней, розовато-желтоватой от проступающего сквозь известку выщербленного кирпича — возле толстобокой угловой башни слышались знакомые звонкие голоса. Мальчишки. Львенок, Тигренок, Петушок, Барашек, Хомячок, Волчата и Лосенок. Всматриваясь в открывающийся с высоты Алафеевской горы простор Сибири, глядя на крыши старого Тобольска, на Княжий луг, размашисто жестикулируя, они совещались, как лучше отразить набег полчищ хана Кучума. Каждый из них видел себя в эту минуту Ермаком.

— А с колокольни еще дальше видно, — хвастался Львенок, — оттуда даже стройку видно! Знаешь, кто там у нас начальник? Менделеев, вот кто! Слыхал про такого?

— Менделеев?! — засмеялся всезнающий Лосенок. — Ну и сказанул! Менделеев — изобретатель! Он таблицу изобрел! Таблицу умножения!

— Не веришь, значит? Ребя, вру я, скажите?

— Не врешь! — поддержали Волчата. — Он ведь тобольский — Менделеев. У нас родился!

— Ему в новом городе квартиру дали, — добавил Хомячок, — а в его доме музей сделали. Правда, правда!

— У нас в Тобольске многие родились, — гордо произнес Львенок, — Конек-горбунок, например, у нас родился!

— Вовка! — крикнул Фомичев. — Тебя дед ищет! Обед готов! Суп гороховый и каша с тушенкой! И конфета «Ласточка»!

«Се ля ви, — вздыхал Фомичев, — Менделеев, Конек-горбунок и аз грешный…»

По беленым стенам кремля двигались голубые лохматые тени лохматых, изумрудно-зеленых деревьев. Доносилась музыка. Каждый инструмент вел свое, а получалось нечто целое, очень подходящее для этого июньского, щедрого на солнце дня. Вниз, в старый город, Фомичев спустился, пересчитав сто девяносто семь ступеней Прямского взвоза. Поплутал по одноэтажным и двухэтажным улицам и улочкам. Зашелестел дождь. Фомичев спрятался от него в магазин «Подарки». Полюбовался там на товары для новобрачных — от самого потолка до полу висело подвенечное платье с фатой, прямо привидение. Перебежал под дождем в «Продукты». Яйца там имелись в продаже, бледно-зеленая, свежая, но уже увядшая капуста. На стене висели рецепты приготовления вкусных и питательных блюд из мойвы, бобов и черствого хлеба. Какая-то девочка, бледненькая, словно та самая парниковая капуста, но с пышными бантами в тощих косичках, спросила у Фомичева, сколько времени. Он сказал.

— Еще полчаса ждать, — вздохнула девочка. Она стояла у закрытого на обед лотка мороженщицы.