Вопросы жизни Дневник старого врача - [178]

Изобретательность Диффенбаха в этой хирургической специальности была беспредельная.

Каждая из его пластических операций отличалась чем — нибудь новым, импровизированным. И это необыкновенное искусство при весьма ограниченных научных сведениях, при полном незнании анатомии и физиологии! Кроме пластических операций, Диффенбах хорошо и счастливо делал грыжесечения; но прочие операции выходили у него не мастерски сделанными. Рассказывали, что Диффенбах приобрел большую ловкость в сшивании ран, быв долго так называемым флике — ром (Fliecker)1 при студенческих дуэлях в Кенигсберге; так же он практиковал и в берейторской школе. Диффенбах отлично ездил верхом.

С виду это был приземистый, широкоплечий мужчина, лет 40, с умным, красивым лицом, высоким лбом, римским носом, небольшими, из глубины смотревшими умными глазами, но очень тонким и слабым, не соответствующим широко сложенной груди голосом. Privatissimum Диффенбаха, стоившее дорого (4 больших фридрихсдора с каждого из 7–8 слушателей), было мне только тем полезно, что доставило мне случай видеть несколько замечательных (и тогда еще новых) пластических операций; а все другое, излагавшееся нам Диффенбахом на этом privatissimum, не стоило и выеденного яйца. Он показал несколько своих пластических операций на трупе, мямля по обыкновению и выпуская из горла нам, и то неохотно, одно слово за другим; в ораторы он не годился. Его надо было видеть как оператора — специалиста, но не слушать, что он говорит.

С Грефе, а потом и с Рустом, Диффенбах был на ножах.

С Грефе потому, что это был человек совершенно другой масти, а с Рустом потому, что тот не давал ему хода в Charite; да к тому еще на

Штопальщиком (нем.).

консультации у барона фон Альтенштейна, болевшего карбункулом, Руст (сам) переменил, без всяких объяснений с другими врачами, способ лечения, сказав Диффенбаху, как бы в извинение своей неучтивости: «Sie sind doch meine Leute»1, на что Диффенбах заметил: «Ich bin kein Leibeigener»2.

После ссоры Диффенбах при нас ругал иногда Charite на чем свет стоит.

— Das ist eine Mordgrube!3, — и он был прав.

Charite во все время нашего пребывания было резервуаром госпитальной нечисти (госпитального антонова огня) и гнойного заражения.

Да и долго спустя после того, в 1864 году, при посещении клиники профессора Юнгкена в Charite, госпитальная нечисть не исчезла; Jungken для предохранения от нее прижигал еще свежие раны после операций раскаленным железом. При мне после извлечения большого секвестра4 из бедренной кости он прижег все дупло, из предосторожности, раскаленным железом.

И самому Русту немало тогда доставалось от Диффенбаха. Он не женировался5 насмехаться над Рустом во всеуслышание, где только мог.

Наружность Руста действительно немногих располагала в его пользу. Это был старый подагрик, приземистый, низенький ростом, с седыми длинными и густыми волосами, резко отделявшимися на красном, как пион, фоне широкого, грубого лица; глаза только не потеряли своего блеска, и умно и бойко смотрели из — под седых нависших бровей и сверху надвинутых на них больших серебряных очков; голову прикрывал зеленый суконный картуз, в котором Руст сидел и в клинической аудитории. На ногах — нередко плисовые сапоги, под ногами — всегда коврик.

Не мудрено, что такая оригинальная наружность подвергалась едким сарказмам неприятелей. Диффенбах на одном многолюдном вечере, где много говорилось о старине, на рассказ одного профессора о том, что еще не очень давно старый Мурзинна называл Руста «Gelbschnabel»6, Диффенбах заметил, что гораздо приличнее было бы для Руста название «Blauschnabel»7.

Не один Диффенбах, впрочем, выбирал Руста предметом насмешек. Сам наследный принц, любивший Руста и пожаловавший его в свои лейб — медики, издал на него презабавную карикатуру, долго выставлявшуюся в окнах магазинов Под Липами.

Руст был защитником карантинной системы во время холеры и возбудил этим против себя все народонаселение. Вот поэтому — то случаю и явилась карикатура, изображающая большого воробья с физиономиею

Руста, запертого в клетку с надписью: «Passer rusticus. Der gemeine Landsperling»1.

Вся острота — в словах rusticus и Sperling.

Landsperre — это карантинная система.

Диффенбах во время нашего пребывания в Берлине ездил в Париж и там дебютировал в клинике Лисфранка, перед парижскою аудиториею, со своею блефаропластикою (искусственное образование нижнего века). Возвратясь, видимо польщенный хорошим приемом у французов, он рассказывал нам, как любезен был с ним Лисфранк, Амюсса2 и др., как вся аудитория рукоплескала ему за сделанную им еще не виданную нигде операцию.

Зато Диффенбаху очень не понравились Вельпо3 и англичане.

— Вельпо, — сказывал нам Диффенбах, — это какой — то аnatomicus chirurgicus, — по мнению Диффенбаха, это была самая плохая рекомендация для хирурга, а англичане — это настоящие бифштексы.

— Вообразите, — говорил Диффенбах, — старый Астлей Купер, проезжавший чрез Париж, полагал, что я французский доктор из госпиталя St. Louis; так он и отнесся ко мне, никогда прежде ничего не слыхав обо мне.

Вельпо не остался, впрочем, в долгу у Диффенбаха. Когда я посетил его в 1837 г., в бытность мою в Париже, Вельпо так отнесся о берлинском гении: