Вообрази меня - [98]

Резервуар Эммелины с четким хрустом покрывается трещинами.

– НЕТ! – кричит Макс.

Он лихорадочно вытаскивает пульт из кармана белого халата и жмет ставшие уже бесполезными кнопки.

– Нет! Нет, нет…

Стекло стонет и поддается, издает сердитый зевок и раскалывается с последним, оглушительным ревом. Макс комично застывает на месте.

Он в шоке.

А потом он умирает, с абсолютно таким же выражением лица. И его убиваю не я. Эммелина.

Эммелина, высвободив перепончатую руку из-под осколков стекла, прижимает пальцы к голове отца. И убивает его всего лишь силой разума.

Разума, которым он ее и наградил.

Его череп раскалывается. Кровь сочится из мертвых глаз. Зубы выпадают изо рта на рубашку. Тело разорвано, из жуткой раны вываливаются внутренности.

Я отвожу взгляд.

Эммелина валится на пол. Она дышит через вживленную в лицо маску-регулятор. Ее и так слабые конечности начинают дрожать, очень сильно, и она издает звуки, которые, вероятно, должны складываться в слова.

В ней больше от земноводного существа, чем от человека.

Я понимаю это лишь сейчас, когда своими глазами вижу доказательство ее несовместимости с нашим воздухом, с окружающим миром. Я ползу к ней, волоча за собой сломанную кровоточащую ногу.

Аарон пытается помочь, мы встречаемся взглядами, и он отходит.

Понимает: я должна это сделать сама.

Обнимаю маленькое, сморщенное тело сестры, укладываю ее мокрые конечности на свои колени, прижимаю ее голову к своей груди. И спрашиваю, во второй раз:

– Скажи, что ты хочешь. Проси, что угодно. Не важно что, я все сделаю.

Скользкими пальцами она обхватывает мою шею, цепляется изо всех сил. Голову наполняют образы, все вокруг в огне. Этот штаб, ее тюрьма, исчезает. Она хочет, чтобы его разрушили до основания, обратили в прах.

– Считай, уже сделано, – обещаю я.

У нее есть еще просьба. Только одна. И в ответ я очень долго молчу.

Пожалуйста

Ее голос звучит в моем сердце, умоляет. Отчаянно. Ее боль разрывает. Ее ужас можно потрогать.

Слезы брызжут у меня из глаз.

Я прижимаюсь щекой к ее влажным волосам. Говорю ей, как сильно ее люблю. Как много она для меня значит. Как сильно я хочу, чтобы у нас было будущее. Я говорю ей, что никогда ее не забуду.

Что буду скучать. Каждый день.

А потом прошу разрешения забрать ее тело, когда все закончится.

Мою голову тут же наполняет нежное тепло, пьянящее чувство.

Счастье.

Конечно, соглашается она.

Когда все закончилось, когда я вырвала из нее трубки, когда обхватила ее мокрые, дрожащие косточки, когда прижала свою смертоносную щеку к ее впалой щеке, когда высосала те жизненные крохи, что еще оставались в ее тельце…

Все закончилось, и я, рыдая, обнимаю холодное тело, словно со всех сторон его защищая.

Внутри ревет чувство несправедливости происходящего, разрывает меня на кусочки. С ее уходом я потеряла часть себя.

А потом я кричу.

Кричу до тех пор, пока земля под моими ногами не приходит в движение, кричу до тех пор, пока ветер не меняет направление. Кричу до тех пор, пока не рушатся стены, пока не начинает искрить электричество, пока не загораются, взрываясь, лампочки. Пока не раскалывается земля, пока все вокруг не летит в тартарары.

А потом мы несем сестренку домой.

Эпилог Уорнер

Глава 1

На редкость белая стена.

Белее, чем обычно. Люди часто считают белые стены по-настоящему белыми, правда же в том, что они только кажутся белыми, а на самом деле вовсе не белые. В оттенках белого цвета по большей части присутствует желтый, он помогает смягчить остроту кипенно-белого, делая его больше серовато-бежевым или оттенком слоновой кости. Вариациями на тему кремового. Даже цвета яичного белка. Кипенно-белый, как цвет, для глаз почти невыносим, он такой белый, что отдает в голубизну.

Конкретно эта стена не настолько белая, чтобы вызывать отторжение, однако достаточно едкого оттенка, чтобы возбудить мое любопытство, что иначе как чудом не назовешь, честно, потому что я пялюсь на эту стену уже почти час. А точнее, тридцать семь минут.

Меня держит в заложниках традиция. Банальная формальность.

– Еще пять минут, – произносит она. – Обещаю.

Я слышу, как шуршит ткань. Звуки застежки-молнии. Шорох…

– Это что, тюль?

– Не подслушивай!

– Любовь моя, мне пришло в голову, что в жизни у меня бывали настоящие ситуации с заложниками, но, знаешь, они все же намного менее мучительные.

– Ладно, ладно, сняла уже. И запаковала. Дай секундочку, я только оде…

– Не обязательно, – говорю я, разворачиваясь. – Этот пункт я пропустить никак не могу.

Я прислоняюсь к кипенно-белой стене, рассматриваю, а она хмурится, губы приоткрыты, словно хочет что-то сказать.

– Не останавливайся, – прошу я, кивнув ей ободряюще. – Чем бы ты там ни занималась.

Она продолжает хмуриться чуть дольше, чем положено, ее глаза выражают досаду, что, разумеется, чистой воды притворство. Она усугубляет фарс, прижав к груди одежду, разыгрывая саму скромность.

Я и не против, нисколечко.

Упиваюсь ею, ее мягкими изгибами, гладкой кожей. Ее волосы прекрасны при любой длине; сейчас они отросли. Густые, они ласкают шелком ее кожу, а порой, когда везет, и мою.

Она медленно роняет рубашку.

Я вытягиваюсь в струнку.

– Вот это я должна надеть под платье, – замечает она, позабыв про свой фальшивый гнев.