Воображение и отображение - [9]

5

Не все как читателя греет меня в творчестве молодых сибирских фантастов. Но то, что не уходят они от сложных социальных, политических, морально-нравственных и даже философских проблем, безусловно, радует. Как радует и разнообразие подходов к их осмыслению и отображению. И вообще, как я заметил, серьезно работающие молодые авторы не только стремятся избежать наезженной колеи, но и небезуспешно испытывают себя в самых различных формах. Тот же, скажем, А. Бушков, уверенно чувствует себя в любом формальном облачении. А один из соавторов приключенческо-романтической повести "Пленники Черного Метеорита" И. Ткаченко, "отколовшись" от своего компаньона, обращается к философской притче. Впрочем, ее элементы проступают и в той совместной их с А. Бачило работе. Вспомним образ Черного Метеорита - странствующего отшельника Вселенной. Совершенно очевидно, что несет он в себе некое философское начало. И вот новая повесть И. Ткаченко - "Путники". Путники, Странники, Пилигримы... Одержимые страстью вечного движения (движение - абсолютно, всякий покой - относителен), без которого нет развития и продолжения жизни, они становятся-то подданными Дорог, вечного Пути, потому что лучше и острее других понимают это. Один из таких Путников, старик по имени Данда, приходит к вождю некогда могущественного, но сильно ослабленного междуусобицами племени Гунайху и предлагает увести его людей в края, где прекрасные условия для жизни и нет врагов - на землю обетованную. Так начинается одна из четырех взаимосвязанных глав-новелл, стилизованной под историческую легенду. Данда выполнил свое обещание, но Гуйнах не поверил, что сделал он это бескорыстно, без камня за пазухой. Он видит умысел, заговор и убивает Путника, хотя вся-то корысть Данды была в том, чтобы люди отбросили груз прошлых обид и ошибок, вражды и начали жить с чистого листа, заложив для будущих поколений добрую и справедливую, подлинно нравственную основу. Но совсем другие виды на жизнь на новой земле у вождя племени. "- Я назову эту землю Гуйнахорн - земля Гуйнаха! - говорил захмелевший вождь. - Построю в долине меж холмов город и обнесу его крепкими стенами! Я выставлю сторожевые посты в горах, и никто не пройдет в нашу землю незамеченным! - Зачем посты и стены! - возразил Балиа, брат вождя. - Здесь нет никого, кроме нас, все враги остались за морем... - Нет врагов? - рявкнул Гуйнах. - Враги всегда есть! ...Здесь наш дом и у этого дома должны быть крепкие стены". Две совершенно противоположные позиции. Одна - желание видеть свободу для всех. Другая - везде и всюду видеть врага, создавать его образ даже там, где его и быть не может. Позиции эти размежевали братьев. Но самое печальное - преследующий вождя тотальный образ врага не позволил ему и его народу жить по-новому. Земля была новая, первозданная, но существовать на ней Гуйнах собирался старыми способами. И заложил он здесь не только крепостные стены и сторожевые посты, но и нечто гораздо большее - основу будущей государственности, идеологии, будущий образ врага, на замкнутость и самоизоляцию, на всеобщую подозрительность и нетерпимость к инакомыслию. В следующей, главе повести как раз и рассказывается о том, каким же стало общество, основы которого заложил Гуйнах. А превратилось оно в серую, раболепно-послушную, но и агрессивную в верноподданическом запале по отношению к инакомыслящим массу. Читая повесть "Путники", можно искать и находить параллели с конкретными историческими реалиями, но, полагаю, для автора само по себе то или иное сходство было все же второстепенной задачей. Важнее донести до читателя актуальную для любой эпохи, любого народа мысль о губительности жесткого (тем более заведомо тенденциозного, искажающего объективную реальность) идеологического излучения. В душе героя второй главы-новеллы Джурсена, например, оно рождает моральную и нравственную раздвоенность. Ощущая глубоко в себе тягу в свободе, внутреннюю готовность вырваться за кордон Запретных гор, Джурсен тем не менее и в силу своего общественного, идеологического воспитания, и по сути будущей профессии - отыскивать и карать "отступников" способствует искоренению духа свободолюбия. Но уже здесь, во второй главе повести автор показывает, что в недрах послушно-лояльной массы начинает тлеть и разгораться уголек свободы. А в третьей новелле мы становимся свидетелями того, как прорывается, наконец, искусственно созданная государственная сфера. Знаменателен финал повести. Лейтенант брошенной в панике властями заставы, охраняющий один из выходов из страны, решается взорвать отгораживающую от внешнего мира каменную стену. Подготавливая взрыв, он вдруг встречает неизвестно как здесь оказавшегося глухонемого мальчика. Лейтенант взорвал стену, но и сам был убит шальной пулей из толпы. А толпа стояла у взорванной стены, "но ни один не находил в себе силы сделать шаг вперед". Сделал его... глухонемой мальчик. И повел за собой людей... "Он был глух и не слышал лживых истин. Он был мал и не успел совершить ошибок. Он был бос, чтобы чувствовать землю под ногами. Одежда его была цвета неба над головой; волосы цвета песка в пустыне, совесть чиста и душа исполнена любви к людям, которых он пришел спасти. И люди сняли обувь, чтобы почувствовать землю под ногами, и пошли за ним, чтобы жить там, куда он их приведет, и ждать, когда отверзнутся уста его, и он скажет Истину. Лучшие из них стали его учениками и доносили до людей его волю и карали ослушавшихся. И будет так во веки веков". Я привел четвертую, заключительную главу повести целиком. По форме это цитата из некоего мифического "Откровения Пустынника". Такого же рода отрывки из "святых книг" предваряют и вторую главу. Для чего же понадобились автору эти, под "священное писание", стилизации религиозных текстов? Для пущей оригинальности? Вовсе нет. Мне кажется, что, давая, условно говоря, действительную канву событий и противопоставляя ей легендарно-религиозную, тенденциозно-идеологическую ее интерпретацию, И. Ткаченко показывает механизм рождения религиозных символов, легенд, толкований, с помощью которых в угоду власть имущим, их политическим и идеологическим догмам искажается подлинная история. "Откровение", заключающее повесть "Путники", вызывает и такой вопрос. Почему толпа увидела именно в глухонемом, случайно оказавшемся здесь мальчике божье знамение, нового пророка, и пошла за ним? С одной стороны недоразумение, стечение обстоятельств: ни о чем не подозревающий ребенок, ничтоже сумняшеся, бестрепетно перешагивает пролом в стене, своим поступком как бы расколдовывая, выводя, из оцепенения толпу, не решающуюся преступить рухнувшее табу. А с другой - та же самая толпа, мечтающая вырваться за пределы старого мира, к осмысленному, целенаправленному движению в запредельном пространстве попросту не готова. Любой толщины и крепости стену сломать легче, нежели самостоятельно и осознанно уйти от идеологических и психологических стереотипов. Массовое сознание, наверное, потому и массовое, что заранее готово отдать себя во власть кумира. Вот почему с такой охотой и надеждой толпа, задавленная рабской привычкой быть послушно ведомой, ждет своего лидера, мессию. И готова увидеть его в ком угодно, лишь бы созвучен он оказался в нужный момент ее настроениям, ее нехитрым представлениям о благе и мечтам, лишь бы взял на себя смелость начать желанное движение из опостылевшего замкнутого кольца.