Воля к жизни - [43]

— Вот и я говорю, на чужой стороне заработать трудно, а здесь все же зайдешь в лес — орехи, грибы, ягоды. Зайца поймаешь капканом.

— Ну, того зайца тоже не станешь есть целый год!..

— Я скажу так, — говорит чернобородый старик с тяжелой суковатой палкой. Он волнуется и встает, опираясь на палку. Ноги его кривы, полы свитки расходятся в стороны. — Я так скажу, не знаю ще, як станем хозяйнувати, коли зовсим прогоним врага. Я думаю, пидемо до колхозу. Слов нет — колхозникам лучше жить. Колхоз возьмет машину, мы понимаем выгоду. И легче работать. Был колхоз при Советах здесь в двадцати километрах от нас. И нам предлагали организовать. Но мы тогда не схотели. Я лично первый не схотел. И вот теперь думаю — почему? Почему не схотел тогда идти до колгоспу? И понимал выгоду, а вот что-то не пускало. Чи дурной был, чи як?

— А это с непривычки, — отвечаю я. — До всего нужна привычка. У меня отец ще перед той войной до того дохозяйнувався — сядет за стол вот так, голову схилит на руку и пивдня думает, нияк ни до чого додуматься не может. Были у него два дружка — Ефим Бражка и Афанасий Билый. Вот они приходят до него: «Кум, тоби работа нашлась!» Батько так и пидскочив: «Яка работа?» — «На железной дороге. Работа легка — в рожок дудить и печки топить. И заробишь в пять раз поболе, як на своей борозде».

Вот на другой день приходит отец до начальника станции: «Яка здесь у вас работа?» Ведут его по станции. «Вот эту и эту печки будешь топить». Ведут на рельсы. «Вот паровоз подойдет, ты стрелку переведешь и в рожок заиграешь — ту-ту-ту! Потом «а паровоз на подножку подскочишь, туда подъедешь, там тоже стрелку переведешь и просигналишь — ту-ту-ту! А ну, бери трубку, пробуй дуди!» Батько задудил: «ту-ту!» «Нет, то не так, надо ту-ту-ту»!» — «А не все равно?» — «Нет, не все равно!» — «Нате тогда вашу трубу», — говорит отец и пишов до дому. Наутро приходят: «Ты що, кум?» — «А ну его к бису. Не хочу я печки топить. И ту-ту на трубе не хочу играть. И прыгать на подножку не хочу. Буду умирать на своем поле. Скажите начальнику станции, хай идет до мене печки топить».

Старики смеются. Я продолжаю:

«Я сам себе хозяин! — говорил мой батько. — Хочу на поле, хочу отдыхаю». А ведь сроду ни одного дня не отдыхал. Вставал до света. Навезет полный двор снопов, сена и гордится. «Бачь, сынку, — все наше!» Но через день отвозит и жито, и сено барыне за долги, и опять двор пустой. Такое было хозяйнування при панах. Жили, як в пекле, и считали — иначе нияк нельзя жить…

— Верно, то дуже верно! — вздыхают старики. — От так и мы прожили весь свой век!

Будни нашего госпиталя

Так возникли партизанские амбулатории в селах: Лобно, Березичи и Кухецка Воля. Дважды в неделю мы выезжали в эти села. Дни приемов меняли из предосторожности, чтобы не попасть в ловушку немецких агентов. Каждый раз, когда, бывало, подъезжаешь к хате амбулатории, видишь десятки больных на нескольких подводах уже ждут нас.

Многие крестьяне приезжали на прием за шестьдесят, за сто километров из районов, занятых немцами. Приходили и здоровые посмотреть, как лечат партизанские доктора. В деревнях приходилось делать сложные операции: на желудке, на мочевом пузыре.

Зато когда нам нужно было пополнить запасы продовольствия партизанского госпиталя, мы снаряжали Георгия Ивановича с его широким возом в Лобно, в Березичи, в Кухецку Волю. Горобец только распрягает воз во дворе квартиры, а к нему уже несут картофель, яйца, творог, мед, яблоки. Часто случалось, что продукты, принесенные крестьянами со всех концов села, не могли уместиться на возу Георгия Ивановича, и в селе запрягали добавочную подводу. Осенью мы кормили раненых по три и четыре раза в день; давали котлеты, компоты, чай с медом, блинчики со сметаной.

Раненых к осени собралось много. Вдобавок к нашей основной госпитальной палатке мы поставили дополнительную палатку на сорок человек. Но и она не могла вместить всех. Часть раненых лежала на возах. Над каждым возом была развернута небольшая палатка для защиты от дождя и ветра.

Как мы выхаживали наших раненых? Вот письмо одного из них, адресованное командиру соединения:

«Алексей Федорович! Помните ли Вы меня? Я боец отряда имени Котовского, был участником рейда за Буг. Шесть часов мы, триста человек, вели бой с тремя тысячами немцев. Пуля пробила мне обе ноги и застряла в левой ноге. Мы были за двести километров от штаба. Более двух недель товарищи, уходя от немцев, несли меня на руках. Обе ноги мои распухли, дотронуться до них было невозможно, такие боли. И кричать было нельзя, чтобы не услышал враг. Мы пробирались тайком через территорию, где они рыскали. Много раз я просил товарищей, чтобы они не губили себя и бросили меня, пристрелили. Все равно я не надеялся жить, ноги мои были, как бревна. От болей свет мутился в глазах. Откровенно говоря, плакал не раз и просил револьвер, чтобы застрелиться, но товарищи меня несли и говорили: «Подожди, не падай духом, не все еще кончено».

На четырнадцатый день после ранения меня привезли в лагерь, на фурманке с одним дышлом. Ноги мои к тому времени раздулись, как бочки. От болей я уже почти ничего не соображал. Вы встретили меня на заставе и поздравили с возвращением и шли рядом с моей фурманкой до самого госпиталя. С Вами были Дружинин и Рванов. В лагере меня встретили Гнедаш и все работники санчасти. Внесли в палатку. Разбинтовали ноги. Я плохо замечал окружающее, но помню, меня поразило, как тихо вдруг стало в палатке. Все замолчали. Но так было только один миг. Вы тогда сказали: «Я не врач, но вижу, что ног отнимать не придется. Товарищ Гнедаш, даю вам задание, — чтобы через три недели он стоял на ногах. Москва дала нам его здоровым и получит его от нас здоровым». Я понимал, что Вы меня утешаете, но как-то невольно зародилась вера: «Здесь меня спасут!» И Вы мне сказали, уходя: «Если уж ты попал сюда, будь уверен, тут поставят на ноги».