Воля и власть - [79]

Сейчас она стояла, кутая плечи в невесомый соболий опашень, и, взглядывая на набухающие новой жизнью еще голые ветви сада, меж которыми суетились, перепархивая, щебеча и ладя гнезда свои, певчие птахи. Стояла над ямами, сожидая, когда наконец уложат на дно дубовые бревна, зальют тинистым раствором и начнут выкладывать фундаменты храма, строящегося ею на свой кошт. А там – лишь бы стены сровняли с землей и начали расти вверх! Она знала, как это бывает: как валят в ямы, заливая раствором, бут, как начинают выкладывать, подгоняя тесаные плиты друг к другу, стены храма и полукружия дьяконника и алтаря. Измазанные мастера, сбрасывая пот со лба (буйные волосы схвачены кожаным гайтаном, холщовые рубахи потемнели от пота, – даром, что на улице весенняя стыть, и стоючи, начинаешь чуять, как холод забирается в цветные выступки и ползет по ногам все выше и выше).

Сенные боярыни великой княгини робко постукивают нога о ногу, взглядывают на госпожу отчаянно. Евдокия подзывает старшего мастера и своего ключника, распоряжается, чтобы мастерам поднесли горячего сбитня – не простудились бы невзначай! И только после того наконец уходит к теремам. Обрадованные боярыни и сенные девушки торопливо бегут следом: скорей бы забиться в теплые горницы!

А Евдокия идет бережно (внутрях что-то нехорошо!) и на ходу шепотом, почти про себя, читает молитву. Старинные слова, сложенные века назад за тысячи поприщ отсюда, в жаркой пустыне, или в сказочном Цареграде, в котором она никогда не была, врачуют душу. Как безмерен мир! И какое спокойствие нисходит, когда в церкви в волнах ладана, в согласном хоре многих голосов звучит: «Ныне отпущаеши раба своего по глаголу твоему с миром».

Костя ходил с ратью на немцев, взял, бают, какой-то город немецкий, а она помнит доселе, как его рожала в год смерти отца, как думала – не выживет! Выжил. Вырос. Окреп. Теперь бьет рыцарей в немецкой земле! Хорошие у нее дети, не ссорились бы только! Княжьи которы всему царству болесть! Владыка Алексий мудро порешил, а Юрко недоволен! Теперь у Василия сын растет, Иван, одиннадцатый год уже! Резвый, на кони скачет пуще татарина! Поди, Софья и не родит больше! Трое мальчиков было и все – мертвые! Один Ваня и выжил! Девки, те родятся и живут! Али испортил кто княгиню? Али мужа не любит вдосталь? Коли любит жена мужа своего, обязательно пареньков носит! Ето уж редко когда… А он-то, вишь, и часы ей поставил, с луной! Он-то любит! Не было бы токмо худо в земле от литовского тестя!

Евдокия, как и многие, опасалась литвина и не верила ему. Подымаясь на крыльцо, ойкнула и остоялась: жар прошел по чревам, отдаваясь в плечи, и руки ослабли враз. Девки окружили госпожу, смолкли. Евдокия, махнувши рукой, молча, кивком, отвергла: справлюсь, мол! Продолжала трудно восходить по ступеням, желая одного – добраться до постели скорей. Зимой ведь еще, Святками, и кудесом ходила, и на санях каталась на Масляной! Вот Господь и наказывает теперь, – подумалось. Но как-то спокойно подумалось, без раскаяния и обиды. Бог дал, Бог и взял! А умирать всем суждено…

В горницах разоволоклась с помощью служанок, тоже пригубила горячего сбитню, пошептала молитву перед иконами и наконец улеглась, облегченно утонув в пуховом ложе. Лежучи и боль отступила, затихла, и так вдруг хорошо стало! Кружило голову и воспомнила милого ладу своего, большого, горячего, в пышной бороде своей. «Скоро, Митюшечка, скоро воссоединимся с тобой!» – прошептала, задремывая.

Ангел явился ей перед самым утром и был он несказанно светел. Сверкало копье в его руках, лилась и отсвечивала серебром его невесомая кольчуга, точно содеянная из рыбьей чешуи, а зрак был внимателен, добр и строг.

– Здравствуй, жено! – сказал. – Я пришел возвестить тебе час твоего отшествия!

– Так, Господи! – прошептала она одними губами. И странно: то, что ангел поведал ей день и час, нисколько не тронуло и не испугало Евдокию. Подумалось только: значит, церкву не успею свершить! Ничего, без меня достроят, тотчас отмолвила она себе самой. Впереди было сияние: несказанный свет и вечная молодость того, горнего, мира. И то согрело душу, что попадет она в свет, не во тьму и, значит, все грехи ее прощены будут!

Ангел переливался опаловым светом и плыл в дымчатом великолепии своем. Утром она хотела подозвать горничную девушку и не нашла слов, не могла выговорить ни слова. Только улыбалась с какою-то неземною радостью. С трудом, помавая руками и указывая на иконы, объяснила испуганной дворне, что хочет созвать не духовника, а иконного мастера. За мастером наконец побежали.

Очень трудно было изъяснить явившемуся к ней Даниле Черному, чего она хочет. В конце концов, Данила донял, что речь идет о живописном изображении того, кто явился княгине, и начал перечислять всех подряд. На слове «ангел» лицо Евдокии засветилось обрадованно, и она стала часто кивать головой, помавая руками и роняя редкие слезы. Данила обмял свою волнистую бороду, поклонил княгине: понял, мол! Икона – мастера торопились! – была явлена Евдокии через три дня. Но великая княгиня лишь огорченно помотала головою, отрицая, и постаралась опять, с помощью рук, показать, что, мол, не то!