Воля и власть - [26]

С одним из сильных местных атаманов, Митюхой Зверем, он уже баял давеча один на один. Зверь сперва только присматривался к Анфалу, шутковал, меж тем как две еговые женки – одна русская, другая скуластенькая, не то марийка, не то татарка, быстро снуя, накрывали на стол.

– Чем живешь – дышишь, воевода двинский? – прошал Зверь. – Чем удивишь, чем одаришь, чем обрадуешь?

Дарить было нечем, да, впрочем, и не о том шел разговор. Померились силой, потискали друг друга за плечи. Зверь попытался свалить Анфала, Анфал устоял. В свою очередь чувствительно мотанул хозяина.

– А ты силен, бродяга! – с лукавою похвалой, сузив в щелки разбойные глаза, похвалил Зверь и нежданным приемом, закаменевши скулами, попытался свалить Анфала. Не ведай двинский воевода этого приема, не устоял бы и на ногах.

– Тише вы, лихари! – снедовольничала русская женка. – Посуду переколотите всю!

(Она – главная! – сообразил Анфал.) После сидели в обнимку, и Митюша, как его ласково звали свои ратные и обе женки, жарко дыша, тискал плечи Анфала, подливая и подливая пива, и уже на прощании скользом возразил о деле:

– Сумеешь уговорить наших, прежде всего Сухого и Дерябу, то будет тебе и общая рать! А так мы кажный поврозь, – последнее вымолвил с неохотой.

Теперь, отрываясь от пира, от песен и дружеских возглашений, думал Анфал об одном: с чего начинать и как? Но оставаться тут одним из многих, с малой дружиной, ходить в разбойные набеги, увертываясь от сильного ворога, он не хотел. А московский князь… Московским князем однова и прикрыться мочно!

Уже в глубоких потемнях, когда и пир заприходил к концу, и ратники разбрелись по клуням, истобкам и сеновалам, изрядно-таки набравшийся Анфал пролез в свою низкую и дымную клеть, прижал к себе, взъерошив и смачно поцеловав, пискнувшего Нестерку, пробормотал неопределенно:

– Вот, сын. – Огладил жену, произнеся довольным голосом: – Не подгадила, мать, хвалю!» – И, едва скинувши сапоги, провалился в глубокий, без сновидений, сон. Дело, задуманное им еще там, в Устюге, начинало понемногу оживать и рождало в душе то чувство полноты и удачи, которое было главным во всей его взрослой (да и не только взрослой!) жизни.

Первый поход на стойбище удмуртского князька, немирного с вятичами, сотворили играючи с Митюшей Зверем вместях. (Прочие ватаманы еще только присматривались к Анфалу.) Оставив половину дружины рубить хоромы (раненых с незажившими язвами тоже), Анфал повел своих молодцов в этот первый для них и для него вятский поход. До того с Митюхой Зверем долго сидели, поругиваясь, обмысливали набег. Зверь предлагал поджечь село и в замятне ударить с напуском. Анфал отверг:

– Истеряем и полон, и добро! Што там вымчат из огня – слезы!

– А иначе Махмутка успеет всех своих ратных созвать. Нас с тобой обложат, как медведей, не выбраться будет!

– Не, не, постой, – досадливо мотал головою Анфал.

На развернутом куске бересты углем было грубо нарисовано становище князька-мусульманина (потому и имя носил не свое, а бесерменское!) со всеми подходами к нему.

– У него где засеки? – вопрошал Анфал. – Тут и тут? А енто цьто?

– Овраг. Не перелезть! Частолом! – отвергал Зверь, но Анфал, вновь и вновь возвращаясь к карте, видел и понимал, что ворваться в укрепленное городище можно было (и легче!) именно тут. И в конце концов, прекращая спор, взял прорыв на себя, выпросив только проводника. На том и порешили.

Заросли ивняка, черемухи, орешника и невесть чего рубили саблями, сцепивши зубы. Ближе к стану начали пролезать полком, проделав дыры в сплошном частолесье. Метнувшееся в очи лицо девки-удмуртки, с распяленным в неуслышанном крике ртом Анфалу помнилось долго – пришлось рубануть. Дале пошла уже мужская горячая работа. Княжеская дружина, кто был, кто выскочил распояской, кое-как схвативши оружие, едва ли не вся легла под саблями. Самого Махмутяка, подслеповато моргавшего красными золотушными веками, повязали в самом тереме, забрали его наложниц и женок, среди которых были и русские рабыни, захваченные в набегах. Они радостно кидались на шею освободителям, не гадая о своей дальнейшей судьбе. Потерявши предводителя, и те, кто защищал от Митяшиных молодцов засеки, сдались. Полон женок, детей, молодиц, повязанных ратников, на которых тут же навьючивали кули с добром, гнали целою толпой. Волокли связки шкур, корчаги с медом и пивом, кули с ячменем и сорочинским пшеном из княжеских погребов. Целые поставы холстов, полотна, укладки с узорочьем из резной кости, серебра и жемчуга, медную кованую, русской работы посуду и оружие. Словом сказать, разгром был полный. Анфал тотчас расплатился с купцами, ведая, сколь опасно залезать в долги, наградил своих ратных, и тех, что шли в поход, и тех, кто остался дома. Себе взял совсем немного: куль снедного на прокорм, хорошую ордынскую саблю да янтари и жемчуг для жены. Ведал и то, что не в богачестве, а в дружине сила всякого воеводы (что понимал еще великий киевский князь Владимир, с его присловьем, перешедшем в легенды: «Серебром и златом не налезу дружины, дружиною же налезу серебра и злата»). После той удачи и иные, помимо Митюши Зверя, ватаманы начали поглядывать на Анфала уважительно.