Воля и власть - [110]

– Здрав буди, Анфал! – ревет площадь в ответ, и шапки приветственно летят вверх.

– Зачем созвал? – прорезывается чей-то молодой высокий голос.

– За делом, казаки! – густо отвечает Анфал, – на булгар идем! Хватит по кустам прятаться да рядки разбивать! Отокроем себе путь на Восток, за Камень! К соболям сибирским! К серебру! К землям незнаемым! Пущай и там будет наша вольная земля, наш казачий круг! Не все Орде да ханам, да великому князю в кошель, надо и нам того обилья отведать! Князь Юрий ходил на булгар, чем мы хуже, мужики! Да и за Едигеев погром посчитаться нать!

Площадь слушает, площадь ревет и хохочет. Лупившие недавно один другого два казака – морды у обоих в крови – теперь стоят, обнявшись, хохочут, не хохочут – ржут, когда Анфал показывает, как струсит хан ихнего казачьего напуска.

Сзади, у огорожи, тихий разговор:

– Китайцев, чинов ентих, полупить бы нать! Да и соболя за Камнем богато! А токмо, почто нам для московского князя жар загребать? Ихние воеводы, как Едигей пришел, все обосрались, половину городов отдали враз! Воины!

– Так-то оно так, – раздумчиво отвечает другой, не отводя глаз от Анфала, – а токмо… Помнишь, как было до него? Кто во что горазд! А ныне мы – сила! Будем напереди, будет и наша власть! Уже без воевод, без челяди той.

– Веришь?

– Анфалу – верю!

Оба вливаются в толпу, песчинки или, скорее, капли народного моря. Разбойного моря, вятского! Но Волга уже дрожит от их посвиста, и за малым стало – возникнуть тут вольному казачьему царству, где набольшего выбирают на кругу, и тем же кругом могут отстранить атамана от власти. Устроение, вновь и вновь, в череде столетий, возникавшее на Руси, и в грозные бедовые годы, зачастую спасавшее страну от иноземного ворога, когда центральная власть, по тем ли, иным причинам оказывалась бессильной.

Уже ближе к вечеру, когда Хлынов едва не весь гуляет и пьет, атаманы сидят в воеводской избе, за медленною чарой слушают Анфала, спорят, порой горячась, и бесконечно тыкают пальцами в развернутый лист бересты, где грубо нарисована карта: стечка рек Камы и Волги, где две речные рати, с двух рек, должны встретиться друг с другом и совокупно ударить на булгар. И Анфал рыцарственно уступает началование над главною ратью Митюхе Зверю, некогда главному своему противнику, а теперь – главному помощнику.

Гаснет вечер. Разгораются костры. Звучат домры, звучит песня, и красивы вольно текущие над рекою мужские суровые голоса! Где-то пляшут, где-то визжат бабы, дуром или, скорее, с умыслом забредшие в мужской воинский стан. Бывалые старики только взглядывают на беспокойную, охочую до женских ласк молодежь, держат в руках кто что – достаканы, рога и чары, пьют. В походе на хмельное питье строгий запрет: мало ли наших перерезали татары в сонном подпитии! Со сторон, за огорожами – караулы. Стерегут стан. Не от ворога, какой под Хлыновом ворог! Скорее, чтобы какой переветник не понес татарам скорую весть. Караульные ждут смены, недовольничают, хотя и по куску кабанятины и даже корчага с пивом им принесены. Смотрят, однако, зорко. Обсуждают грядущий поход. За восемь лет к чему-то их приучил Анфал!

И только в дальней глухой избе, где еле посвечивает сквозь оконце, затянутое бычьим пузырем, масляная глиняная плошка, идет иной разговор. Беседуют за питием Михайло Рассохин с Семеном Жадовским, недавним новогородским беглецом.

– Как тамо? – мрачно прошает Рассохин. – Давно я не бывал в Великом!

– Дивно похорошел город! – отвечает Семен. – И пожары его не берут! А черквы камянны строят и строят! И в том кончи, на Великой, и в Пруссах, и в Славне, и в Плотниках. Боле, однако, на Софийской стороне… Кому ты служишь, Михайло? – решась, вопрошает наконец Семен Жадовский.

Рассохин молча разглядывает чару у себя в руках, потом подымает тяжелый взгляд на Семена, выговаривает:

– Великому князю служу! И себе!

Жадовский молчит, думает. Говорит, помедлив:

– В Новгороде Великом вся вятшая господа токмо об Анфале и толкует! Досадуют, цьто не взели тогда! А теперь охочим молодцам новогородчким за Камень и проходу нет! Анфаловы молодцы вси пути переняли!

– Тута его и тронуть нельзя! – возражает Рассохин. – Никоторый и руки не вздынет на Анфала, хоть цьто заплати! Чистый царь!

– И в Великом такоже глаголют! – подтверждает Жадовский.

– Татар надобно упредить, вота цьто! Пущай его встретят на Каме! – говорит Рассохин и замирает, настороженно следя за Жадовским (донесет – не минуешь петли). Но Жадовский не за тем бежал из Нова Города, чтобы якшаться со вшивою рванью да, рискуя головой, ходить в походы на вогуличей[121]. Служба великому князю влечет и его тоже, боле всего.

– И како мыслишь? – решась на предательство, вопрошает он.

– Како мыслю! Казанского князька упредить нать! Мнеста отселе отлучатьце не след, заметят! Тебя и пошлю! Выдюжишь? Вот кошель с серебром, вот и грамота. Поймают – сожги или съешь, не то нам двоим головы не сносить! Сам Анфал пойдет Камою… Ну, не дураки и они! А за караулы я тебя сам выведу. Коня возьмешь моего. В случае – скажешь – украл. И, коли решил, не жди ни дня, ни часу!

Два предателя крепко обнимаются.