Волшебство и трудолюбие - [30]

Зубовская стрелецкая слобода и площадь Зубова дороги моей памяти и тем, что в начале Зубовского бульвара стоял тот самый дом, в котором в 1880 году Суриков написал картину «Утро стрелецкой казни», имеющую прямое отношение к историческому перевороту на Руси, в котором участвовал полковник Зубов.

Из окна своей квартиры Василий Иванович Суриков нарисовал акварелью зимний пейзаж Зубовского бульвара, хранящийся ныне в Третьяковской галерее…

Итак — Садовое кольцо, Старо-Триумфальные ворота. В мою юность уже никаких ворот там не было, был разбит скверик, по существу — один из культурных центров Москвы того времени. Вот тут-то и веселилась молодежь Большой Садовой.

Там, где ныне зал Чайковского, стоял театр «Зон», вначале сдававший свою сцену разным гастролерам. Затем театр перешел к замечательному режиссеру Всеволоду Мейерхольду, открывшему новое театральное течение постановками «Мистерия-Буфф», «Клоп» и «Баня» Маяковского.

Рядом с «Зоном» находился наш любимый цирк Никитиных, позднее переделанный в Театр сатиры. Еще ближе к нашему «дому Пигита» был сад «Аквариум». В его тенистых аллеях проходили наши свободные часы. Был там кинематограф, где демонстрировались фильмы с нашими кумирами — Вера Холодная, Мозжухин, Полонский, Малиновская, Максимов и другие… Напротив, через сквер, был еще более ранний кинотеатр Ханжонкова, он назывался «Москва». Ныне там тоже кинотеатр с тем же названием. Рядом с ним, там, где ныне гостиница «Пекин», находился маленький театрик. Вначале это была Оперетта, затем Театр сатиры, и, наконец, в нем начинал свою жизнь «Современник», там были его первые шаги… А перейдя Тверскую, можно было попасть в кинематограф «Европейский», куда я украдкой успевала заглянуть на какой-нибудь фильм, возвращаясь из школы домой. Впоследствии в помещении «Европейского» разместился первый Театр кукол Образцова.

Сколько же соблазнов представляла для нас Старо-Триумфальная площадь. Сколько свиданий назначалось под часами, что тремя циферблатами возвышались в сквере на перекрестке Тверской и Садового кольца…

Ныне свидетель новых традиций молодых москвичей бронзовый Маяковский, у ног которого постоянно лежат свежие цветы. Там постоянно собираются молодые поэты, студенты, актеры. Читают стихи, устраивают дискуссии. Там назначаются встречи. Там, против зала Чайковского…

«Дом Пигита», как многие дома в Москве, имел еще и внутренний двор — колодец, куда выходили три корпуса — два с квартирами для многосемейных и третий, состоявший из трех этажей, в которых были студии — мастерские.

Внутри двора был круглый фонтанчик с цветником вокруг и фигуркой мраморного амура на каменной глыбе посредине бассейна. Верхнюю студию, со стеклянным потолком и огромным окном во всю стену, снимал мой отец — Петр Петрович, там он работал до конца своих дней, там написал почти все портреты и многие натюрморты. Теперь там работает и сохраняет картины отца брат мой — художник Михаил Петрович.

В те времена этажом ниже мастерскую занимал художник Якулов, друг отца. Образ его живет и ныне на портрете, написанном Петром Петровичем. Интереснейшая работа эта создавалась в эпоху «Бубнового валета» — общества молодых художников левого направления, искавших новые формы в рисунке и цвете.

Если наша семья жила общей, тесной жизнью, никогда не расставаясь, то нижние соседи наши — Георгий Богданович Якулов с женой Натальей Юльевной — были типичной богемой тех лет, богемой в положительном качестве этого понятия. Жили вдвоем. Жили на широкую ногу. Наталья Юльевна, худая, рыжая, элегантная, умная и обаятельная дама, очень подходила Георгию Богдановичу, небольшого роста армянину, франту и добрейшему товарищу. Дверь их мастерской была открыта днем и ночью, и там постоянно собирались художники, поэты, актеры и какие-то друзья из Армении. Во всех студиях были антресоли. На наших отец складывал уже законченные работы, а у Якуловых там была устроена спальня. Когда, бывало, мне приходилось забежать к ним поутру за какой-нибудь хозяйственной надобностью, то с антресолей высовывались две заспанные физиономии: иссиня-черного, еще не бритого Георгия Богдановича и ярко-рыжей, голубоглазой, белокоже-веснушчатой Натальи Юльевны. Над антресолями вился сизый дымок, а хозяева с папиросками в зубах выглядывали сверху: кто пришел?

Под Якуловыми занимал мастерскую директор Большого театра по фамилии фон Бооль, грузный, угрюмый человек с одутловатым лицом, обрамленным седыми баками. Я запомнила его, вечно опутанного шарфом, в меховом картузе и высоких ботах. Помню, кто-то рассказывал, что Шаляпин, не особенно церемонившийся с администраторами и чиновниками, однажды, осерчав на фон Бооля, крикнул: «Ну, постой! Я из тебя весь фон-то повыбью — одна боль останется!..»

Наша верхняя мастерская была удивительным средоточием трудовой жизни нашего семейства и высокой духовности, внутреннего обогащения для всех, кто приходил туда.

Там мы с братом росли, помогали отцу набивать на подрамники и грунтовать холсты. Там встречались с интереснейшими людьми, позировавшими отцу…

В 1914 году началась Первая мировая война, и отец был призван на фронт, в артиллерию. В мастерской на Большой Садовой жизнь замерла на два года. Мы с мамой оставались на квартире в главном корпусе «дома Пигита». Вот тогда-то и жил с нами вместе дед Василий Иванович…