Замкнутый мир женских институтов, представлявших нечто среднее между монастырем и исправительным заведением, относительная изолированность от внешнего мира, несомненно, сказывались на характерах обитательниц. Так что Чарская психологически адекватно воспроизводила восторженность своих персонажей, их нервозность, неврастеничность, их мечтательность и жажду возвышенной неземной любви, а у кого-то и потребность в жертвенности… Все эти свойства воспитывались самой атмосферой замкнутого мирка, в котором жили девочки, и получали распространение по закону психической эпидемии.
Дети верили Чарской и подражали ее героиням, потому что она писала о том, что хорошо знала, и многое из того, что переживали ее героини, испытала сама. Конечно, вряд ли, например, применим термин «автобиографическая повесть» к «Лесовичке», но с полным основанием можно утверждать, что чувство девочки, душой которой овладел театр, она передала убедительно именно потому, что сама с детства мечтала о театре. А в «Записки маленькой гимназистки» и серию книг о женском институте она, разумеется, вложила свой опыт гимназистки и институтки.
И ее кавказские повести тоже родились не на пустом месте. В них она передала свои знания и впечатления о Кавказе, сохранившиеся с детских лет.
Из таких произведений, как «Княжна Джаваха», «Джаваховское гнездо», «Вечера княжны Джавахи», «Газавет», юные читатели узнавали о Кавказе, о его природе и людях, о взаимоотношениях между представителями разных народов, исповедующих разные религии, о сказаниях и легендах, об освободительной борьбе народов Кавказа. Разумеется, книги Чарской не претендовали на научность, а сегодня мы можем легко найти в них известные искажения исторических событии, да и вообще фактического положения вещей. Но ведь подобные же искажения и неточности мы можем обнаружить в большей или меньшей степени у любого писателя, даже из тех, кого сегодня признаем классиками. И разбирая, последовательно и подробно, где Чарская что-то исказила, где она что-то преувеличила, вряд ли имеет смысл. Задача эта и неблагодарная, и неблагородная.
Так же, очевидно, бесплодно и бесперспективно иронизирование во поводу пристрастного, любовного отношения Чарской к аристократии (Чуковский отмечал, что на страницах произведении писательницы поминутно появляются то князья, то княгини, благородные губернаторы-генералы, а в «Записках институтки» даже «богатырски сложенная фигура обожаемого (Россией монарха, императора Александра III»). И вовсе нет здесь умиления или любования (в «Волшебной сказке», например, аристократы представлены в довольно неприглядном виде). Для Чарской князья, графы, княгини, баронессы — такие же непременные атрибуты, признаки определенной сказочности ее новостей, как и для русской народной сказки. Можно было бы с равным успехом создателей народных сказок — упрекать в приверженности к монархизму из-за того, что среди их персонажей заметную долю доставляют Иваны-Царевичи, цари, прекрасные царевны, князья и княгини…
Да, в произведениях писательницы Лидии Чарской можно найти много недостатков. У нее не всегда правилен язык, она допускает грамматические небрежности и частенько пользуется словесными штампами, ее героини и герои норою обрисованы схематично. Но будем к ней снисходительны, как те юные читатели, которые посылали ей тысячи восторженных писем. Правда, было ото давно, лет 75–90 назад. Юные читатели благодарили писательницу за доброту и надежду, которые она им подарила.
А разве этого мало?
Ст. Никоненко
