— Ну, воля твоя, а это, волос в волос, бурёнушка моя!
А Ванька плут ему отвечает:
— Неужто похожая? Бывает, сват, бывает; чай, твоя — кости, мясо да кожа, да и моя тоже; напрасно сходство тебя в сомнение вводит; ты знаешь, и человек в человека приходит; корову эту я у мужика за долг взял — и то засилу застал: ходишь, ходишь, постолы[54]обобьешь, да с тем же опять и отойдешь! Ой, сват, послушайся ты моего слова простого, а стоит оно ей-ей, дорогого: не дашь в долг — остуда на время, дашь в долг — ссора на век!
— Что клепишь — говоришь и красно ты баешь, да коровы твоей от моей не распознаешь. А станешь ее дома держать, аль, может, поведешь куда продавать?
Ванька увидел, что мужик крепко что-то добивался, да и струсив, чтоб в городе кто не придрался, и вспомнив, что его там всякий уж знал, и потому ничего у него не покупал, сказал:
— Хотел бы продать, теперь денег мне нужно, время тяжелое, да только крепко недосужно; кабы ты, землячек, ее по рынку поводил, я бы тебя после благодарил, поставил бы тебе вина полкварты, назвал бы братом да обыграл бы в карты!
Мужик говорит:
— Пожалуй, я продам, а выручку, не бось, сполна отдам.
Ванька отделаться по добру рад, думает: „Господь с тобой, возьми корову свою назад; а я встану, благословись, пораньше да шагну куда-нибудь подальше, так тут ли, там ли, на поживу набреду, где-нибудь не только корову, и бычка уведу!“ Глядит, а крестьянин уже воротился, за свое добро да ему же поклонился; продал сам свою бурую корову, а денежки принес Ваньке на обнову. Ванька ему полкварты поставил, а себе сапоги да три рубахи справил. Мужичек наш пьет, попивает, а что коровушка его иокнула[55], того и не знает! Наконец, он домой на село приходит, на двор поспешает, а хозяйка с детками его встречает, говорит:
— Ох, у нас дома крепко нездорово, пропала с двора наша бурая корова!
А детки ревут в два кулака, кричат:
— Тятя, хотим хлебать молока!
Тогда мужик наш заикнулся, запнулся, слова вымолвить не очнулся: сам шапку с головы снимает, из головы хмель вытряхает, умом раскидывает, гадает:
— О, детки, детки, и я с вами пропал! Я своей бурёнышки и сам не узнал! Была в руках, да меж пальцев проскочила — беда-бедовая по ком не ходила! Ах, куда мне, детушки, вас девать, у кого теперь станем молока хлебать!
А жена ему стала говорить:
— Как ни плакать, ни тужить, а гореваньем другой коровы не нажить, а тебя, старого дурня, вместо коровы не подоить!»
— Стой же, сват, стой, заморим мы свою тройку, едем мы с тобой не сблизка, а сдалеку, сказка кончена, вино кизильное подле боку, — станем да переведем дух, выпьем с тобой, рука на руку, сам-друг.
Александр Вельтман
ЛИХОМАНКА
Солдатская сказка
…По принятии лазарета Артамон Матвеевич назначил Емельяна Герасимовича бессменным дежурным с тем, чтобы ни шагу из лазарета.
Как исправный дежурный, Емельян Герасимович тотчас же пошел по камерам раненых и больных.
— Что, ребята, больны?
— Больны, ваше благородие.
— Все до одного больны?
— Все до одного, ваше благородие.
— Ну, на здоровье, ребята; а что ж вы тут делаете?
— Да что, нечего делать, ваше благородие, лежим, а подчас и посидим, как отляжет.
— Стыдно сидеть сложа руки!
— Стыдно, ваше благородие, да дело невольное.
— А кто неволит?
— Да есть тут командирша лазаретная.
— Что за командирша такая, где она?
— Да вот она, ваше благородие: Кузьму Иванова, полкового сказочника, треплет — трррах! трах! трах! тррррр!
— Это что такое!
— А вот, ваше благородие, он зубами бьет сбор на плац; сейчас начнет сказку.
— Трррах! трах! трах! Лежи смирно, ребята! по команде, слушай! В некотором царстве, в некотором государстве… — начал, пробарабанив зубами, полковой сказочник, который в жару лихорадки бредил сказками. Только что начнет его бить лихорадка, пойдет стукотня зубами, потом кинет в жар, и солдат начинает сказку: — В некотором царстве, в некотором государстве…
— В некотором государстве? Ну! — сказал Емельян Герасимович, ужасный охотник до сказок, садясь на табурет подле койки солдата-сказочника и внимательно слушая его рассказ.
— В некотором царстве, в некотором государстве, — продолжал солдат-сказочник, — жил-был на постоянных квартирах полковой командир, и было у него три маиора, два умных, а третий — так ничего; и был у него сад, а в саду на деревьях росли румяные солдатики, а в цветнике все полевые цветы: ружья, тесаки, ранцы и разные снаряды. Дорожки, словно солдатская портупея, мелком вычищены и вылакированы. Вот, долгое время все честно было и в целости, вдруг смотрит дежурный по караулам, что ночь, то пропажа и казне убыток: кто-то обрывает солдатиков. Что делать! Дежурный глаз не смыкает; да перед зарей ветерок, словно винный спирт, в нос кинется, — смотришь, охмелеет дежурный и всхрапнет — глядь, а на каком-нибудь дереве нет солдатиков. Пошел дежурный докладывать про беду полковому командиру. «Ваше высокоблагородие! У нас в саду что-то не честно, кто-то солдатиков обрывает». — «Что ж ты смотрел? а?» — «И в очки смотрю, да не вижу, ваше высокоблагородие».
Посылает полковой командир пример-маиора на ночь в сад стеречь солдатиков. Пошел пример-маиор; чтоб не спать, стал амуницию пригонять. Всю ночь просидел — нет никого; а перед утром подул ветерок винным спиртом, такой хмельной, что мочи нет; отуманило доброго молодца, приклонил он голову на плечо, да как всхрапнет — глядь, а белый день на дворе, и солдатики оборваны. Погонял полковой командир пример-маиора; на следующую ночь послал секунд-маиора. И тот тоже. Пришел черед третьему — просто маиору. «Постой, — думает он, — я не таковской!» И взял он с собой чесноку да лучку, залег за деревом — и затянул песню:
