Волшебное очарование Монтаны - [6]

Остин ощутил, как его обволакивает атмосфера ненавязчивого дружелюбия, как будто и боль, и страхи остались за порогом дома. При виде старинных газовых светильников, дорогих зеркал, буфетов с богатой резьбой, покрытых парчой диванов и стульев в викторианском стиле у него возникло чувство, будто он попал в иной мир, в иное время.

— Ты не коллекционер? — спросил доктор.

— О нет. Я слабо разбираюсь в антиквариате. Доктор впихнул Остина в смотровую и похлопал по белому столу, крытому бумажной простыней.

— Прежде всего скинь штаны.

— Разумеется, — ответил Остин и снял джинсы. Оставшись в боксерских трусах, он лег на стол для осмотров и вытянул поврежденную ногу.

— Дробь? — спросил доктор, всматриваясь в рану то сквозь, то поверх очков с бифокальными линзами.

— О да, сэр.

Доктор хмыкнул, а потом расхохотался так, что его обширный живот заходил ходуном.

— Эй, парень, ты мог бы вытащить эту дрянь пинцетом без моей помощи.

Остин уставился на него в изумлении.

— А вдруг заражение? И потом, мне нужно… болеутоляющее.

— Болеутоляющее? — переспросил доктор, выпучив и без того круглые карие глаза.

— Да, сэр. Демерол. Перкодан. Когда мне оперировали колено, то давали демерол.

— Оперировали колено? — вновь переспросил доктор, продолжая таращиться на Остина.

— Да, сэр. Разрыв связки. Травма при катании на лыжах.

Доктор хмыкнул, развернулся и молча вышел. Остин слышал, как он прошагал тяжелой гулкой поступью по коридору. До ушей Остина донесся звон стекла, хлопок дверцы шкафа. Доктор не заставил себя ждать.

— Вот «Дикий турок», — заявил он, подняв бутылку. — Вот «Черный Джек». Чем не болеутоляющее? — Он до краев наполнил два стакана. — Тебе достанется «Дикий турок». Я не трачу свою лучшую выпивку на пациентов. Опрокинь это внутрь, сынок, и я возьмусь за работу.

Остин не смог скрыть недоверчивую улыбку.

— Вы шутите.

— Прекрасно, — промолвил доктор, пожав плечами, и потянулся за стаканом Остина, — будь по-твоему. Хорошей выпивке незачем пропадать.

— А как насчет демерола?

— У меня его нет.

Остин глубоко вздохнул, выхватил виски из рук доктора и осушил стакан единым духом.

— Так-то лучше, — улыбнулся доктор и поставил стаканы на металлический столик на колесиках возле стола для осмотров.

Затем он уложил Остина на спину. Натянул перчатки, достал стерильные инструменты, склонился над ногой Остина и стал с осторожностью промывать рану и извлекать дробинки.

Его осторожность и стремление не причинить лишнюю боль тронули Остина до глубины души.

— Кто подстрелил тебя, сынок?

— Я предпочел бы не говорить.

— Не волнуйся. Хоть ты и новичок здесь, но ты мне по сердцу. Я ничего не скажу тебе во вред.

— Это была… женщина.

— Женщина? Ха! — взревел он. — Единственная чокнутая в этих местах, которая сначала стреляет, а потом спрашивает, — это Аделаида Скай, но она мертва.

— Тогда это кто-то из ее семейства.

Доктор выпрямился, зажав в пинцете дробинку.

— Моника? А что ты натворил?

— Мне стыдно признаться, — стушевался Остин, закатив глаза.

— Судя по тому, как ты покраснел, думаю, ты разделяешь мое мнение, что она — самая миленькая женщина в этом городе, а возможно, и во всей Монтане. Правда, я повидал не так уж много мест.

— Зато я повидал немало и еще не встречал такой, как она, — кивнул Остин.

— Уверен, что Моника нигде бы не затерялась. Она неповторима.

— И не только внешностью. — Опершись на локти, чтобы увидеть реакцию доктора, Остин выпалил:

— Она даже не взглянула, кто я такой. Она просто… выстрелила в меня!

— Тогда это точно Моника! — захохотал доктор.

— У нее не в порядке с головой?

— Местные говорят, что она чокнутая. Дескать, тронулась рассудком.

— Это правда?

— Я бы так не сказал. А как по-твоему? Остин опустил глаза на свою окровавленную ногу.

— Откровенно говоря, если бы я был женщиной и жил в глуши, как она, то я бы тоже, наверное, одичал. Она сказала, что недавно умерла ее бабушка.

— Это правда. Ада была замечательной женщиной. В свое время она была красавицей, — задумчиво промолвил доктор. — Долгие годы Ада страдала от эмфиземы. Она умерла в середине девяностых, а появилась здесь семнадцатилетней невестой Фостера Ская в двадцать восьмом. Я помню, как еще ребенком думал, что Ада — это мой идеал женщины. Она была ангелом. Клянусь, что ее смерть для меня так же болезненна, как и для Моники.

По тому, как говорил доктор об Аделаиде Скай, Остин сделал вывод, что старик был влюблен в нее.

— Ужасно, но я наступил на ее могилу.

— Не стоит сокрушаться.

— То есть?

— Перед смертью Ада в точности указала Монике, где и как ее похоронить. Иногда она совершала глупости, и это была одна из таковых. Она настояла, чтобы ее погребли прямо посредине двора перед домом. Чтобы «по-прежнему во всем участвовать», по ее словам. Ада очень любила людей…

— Но у меня сложилось впечатление, что Моника желает вести жизнь отшельницы.

— Это Роза, ее мать, научила ее ненавидеть все, что движется на двух ногах. У Розы вся жизнь пошла наперекосяк. Она не смогла простить своему отцу, что он ее бросил, а отцу Моники — что тот ворвался в ее жизнь, обольстил, а потом исчез. — Доктор вынул последнюю дробинку из ноги Остина, приложил к ране тампон и обмотал ногу марлей.