Волосы Вероники - [43]

— Выкупаемся? — предложил я.

Анатолий Павлович измерил свой пульс. Он не выглядел усталым, запыхавшимся, широкая грудь его вздымалась ровно.

— Сто тридцать ударов в минуту,— удовлетворенно заметил он.

— Не много? — поинтересовался я.

— Если бы ты столько пробежал, у тебя пульс подскочил бы к ста восьмидесяти,— сказал Остряков.— Все дело в тренировке.

— И охота вам в такую жару бегать? — повернула в его сторону голову Варя.

— Мне не жарко,— ответил Анатолий Павлович. И действительно, он даже не вспотел.

— Анатолий Павлович, чтобы стать личностью, нужно обязательно бегать? — невинно спросила Варя.

— Я тебе отвечу словами историка Ключевского,— спокойно сказал Остряков.— «Быть умным — значит не спрашивать, на что нельзя ответить».

Варя озадаченно замолчала, осмысливая услышанное, однако сбить с толку ее было не так-то просто. Она вступила как раз в тот самый счастливый возраст, когда девушка может позволить себе разговаривать с мужчинами на равных, интуитивно понимая, что ее молодость, привлекательность с избытком искупают наивность, отсутствие опыта жизни, даже сказанную глупость.

— Я слышала об уме и другое: «Не многие умы гибнут от износа, большей частью они ржавеют от неупотребления»,— с обезоруживающей улыбкой произнесла она.— Я и папа считаем вас личностью, но ни мне, ни ему бегать не хочется.

— Мне хочется,— сказал я, бросив на Варю уничтожающий взгляд: ну чего прицепилась? — Хочется поскорее убежать от тебя, несносная девчонка!

— Это естественно,— невозмутимо ответила Варя.— Поле брани всегда первыми покидают побежденные!

— Варя, ты — личность! — рассмеялся Анатолий Павлович.— Тебе совсем не обязательно бегать.

— Я буду учиться летать,— провожая взглядом чайку, сказала Варя.— Летают же люди во сне? Почему бы им не полететь и наяву?

— Полетай, а мы выкупаемся,— сказал я.

Мы долго бредем по мелководью, на заливе всегда так: идешь-идешь, а вода чуть выше колен. Чем дальше от берега, тем она прохладнее. Варя осталась на берегу. Все так же лежит на спине и смотрит в небо.

— Давно ли бегала в школу, как мои девчонки, и вот невеста,— сказал Анатолий Павлович.

— Читает Горация, Вергилия, Цицерона,— не удержался и похвастался я.

— Радуйся, что дочь растет умной.

— Я и радуюсь…

— Не могу вспомнить, чью она цитату привела об уме?

— Чего на меня уставился? — усмехнулся я.— Думаешь, я знаю?

— Очень верная мысль: не многие умы гибнут от износа, больше от праздности…— повторил он.

— По-моему, от неупотребления? — неуверенно заметил я.

— А наши с тобой умы не ржавеют, Гоша? — задумчиво сказал Остряков.— У меня дома уйма непрочитанных книг… Все некогда, а жизнь не ждет… И старость не обманешь… даже если бегаешь от нее трусцой!

— Тебе-то грех жаловаться,— заметил я.

— Не надоело одному-то? — помолчав, спросил он.

— Кончилось мое одиночество, Толя! — усмехнулся я.

— Никак женишься?

— Варя школу закончила, будет жить у меня.

— Значит, быть тебе холостяком,— подытожил друг.

— Я не из тех, дружище, кто приносит себя в жертву. Да Варя и не потребует от меня этого. Сам говоришь, умная.

— Удивляюсь я тебе,— сказал он.— Живешь себе один, как рак-отшельник. Я бы не смог так. Лиши меня семьи — и я погиб бы… Не мыслю себя в единственном числе! Это противоестественно.

— Не погиб бы,— проговорил я.— Просто изменились бы твои взгляды на женщин, семью, жизнь…

— Даже в самом безысходном положении человек на что-то надеется,— согласился Анатолий Павлович.— Находит свою собственную философию, если нет под рукой готовой… Что бы с человеком ни случилось, даже самое невероятное,— наверняка нечто подобное уже случалось когда-то давно с другими людьми или обязательно случится в будущем…

— Не надо,— сказал я.— Пусть лучше больше ничего худого не случается…

И эти слова пришлось мне потом не один раз вспомнить… Каждый утверждает, что хотел бы наперед узнать свою судьбу, а подведи человека к порогу, за которым предстанет перед ним судьба, ведь испугается, нипочем не перешагнет!.. Знать свою судьбу — значит, отныне никогда больше не знать надежды и счастья. Ничего у человека не останется, кроме тоскливого ожидания своего конца.

Низко пролетела над головами большая морская чайка. Янтарный холодный глаз равнодушно смотрел на нас. Мощное изогнутое крыло со свистом разрезало воздух.

Остряков, окунувшись с головой, поплыл.

— Вон до той лодки и обратно,— показал он. Анатолий Павлович не уступит первенства. Стоит мне нагнать его, как тут же прибавит темп. Я и не стал соревноваться с ним. Было приятно спокойно плыть в прохладной чистой воде. Голубая лодка с обнаженным по пояс рыбаком маячила далеко впереди. Остряков саженками плыл к ней. Я нырнул и под водой раскрыл глаза: на песке мельтешили желтые пятна, длинные водоросли шевелились меж зеленоватых круглых камней, а вот рыб не видно.

Я с шумом вынырнул, выдохнул воздух и, перевернувшись на спину, закачался на легкой упругой волне. Небо было зеленовато-прозрачное, высоко-высоко мелькали тоненькие золотистые черточки. Что это за птицы, определить было невозможно. Я слышал впереди мерные всплески — это в быстром темпе плыл к лодке Остряков,— в ушах стоял приятный мелодичный звон. Будто из-под воды я захватил с собой морскую глубоководную мелодию, понятную только рыбам. Мне стало спокойно и хорошо. Чтобы держаться на поверхности, я лениво шевелил ногами и руками, солнце припекало грудь, слепило глаза. Пустынное водное пространство убаюкивало, завораживало. Казалось, стерлась граница между небом и водой, я находился в иной гармоничной субстанции. Я даже на какой-то миг утратил представление, где вода, а где небо. Но это было только мгновение. Теперь новое чувство стало овладевать мною: берега я не видел, зато ощущал властное притяжение моря. Оно обволакивало тело, придавало ему плавучесть, нежно поддерживало и настойчиво манило вдаль, туда, где вода сливалась с небом.