Волонтер девяносто второго года - [41]

Инвалиды, неспособные трудиться — кто был без руки, кто без ноги, — держали факелы. Работники сменяли друг друга; бродячие оркестры и шарманщики подбадривали этих нивелировщиков, уверенных в том, что, разравнивая Марсово поле, они тем самым помогают утвердить равенство во всем мире.

Начатая утром 9 июля, эта титаническая работа была закончена в ночь с 13-го на 14-е, за два часа до рассвета. Бог изрек: «Да будет свет!» — и был свет.

Мы прибыли в город вечером 12 июля. Париж был переполнен людьми; но — странная вещь: она доказывает, до какой степени все совершавшееся тогда шло из глубины сердца Франции, — владельцы гостиниц, трактирщики, кабатчики не увеличивали плату за наем, как они не преминули бы сделать в других случаях, а снижали ее, чтобы даже самый бедный смог найти пристанище.

Кроме того, парижане стояли у дверей своих домов, высматривая, не идут ли мимо их друзья или знакомые. Если же их ожидания не сбывались, они приглашали чужих людей, и первый встречный — сомнений здесь быть не могло — становился им братом.

Это было не только единение Франции, но и братское объятие всего мира. Прусский барон Жан Батист Клоотс, более известный под именем Анахарсис, привел в Национальное собрание два десятка представителей разных народов: русских, поляков, людей с Севера и Востока, одетых в национальные костюмы. Он пришел просить, чтобы их приняли в конфедерацию Марсова поля: они призваны были символизировать единство мира. Позднее тот же Анахарсис Клоотс внес двенадцать тысяч франков на войну против королей.

Легко представить мое изумление, когда я увидел Париж, попал на бульвары, прошел необъятный Вавилон — от Бастилии, что сровняли с землей, до холмов Шайо. Именно отсюда г-н Друэ показал мне армию тружеников, разравнивавших Марсово поле.

Тогда и я пожелал принять участие в патриотическом труде: сбежал вниз, схватил лопату и стал насыпать тачки; другие работники отвозили их и ссыпали землю на холм.

Моим соседом оказался человек лет пятидесяти, с виду принадлежавший к сословию зажиточных ремесленников. Он распоряжался двумя юношами: один был года на три старше меня, другой — почти мой ровесник.

Заметив, как лихо я орудовал лопатой, он спросил, кто я и откуда. Я ответил, что зовут меня Рене Бессон, что пришел из нового департамента Мёз, а по профессии — подмастерье столяра. Тут, выпрямившись и протянув мне руку с улыбкой, озарившей его строгое лицо, он сказал:

— Пожми мою руку, малыш! Если ты подмастерье, то я — мастер, а эти молодые люди, твои ровесники, учатся у меня ремеслу. Если не найдешь ничего лучшего, приходи сегодня поужинать к нам, ты будешь желанным гостем.

Я пожал протянутую мне руку и принял приглашение с той же сердечностью, с какой оно было сделано. Я уже говорил, что на заре революции французы представляли собой народ братьев.

Когда на часах Марсова поля пробило пять, мастер-столяр воткнул в землю кирку, юноши оставили свои тачки; видя это, я тоже вонзил лопату в землю. Кстати, отложенный нами инструмент долго не залежался; другие подхватили его и продолжали прерванную нами работу; мы спустились на берег Сены умыться, после этого перешли на другой берег, прошли по Кур-ла-Рен и вышли на улицу Сент-Оноре.

Всю дорогу мы, мастер и я, шагали рядом, тогда как оба подмастерья следовали за нами, и новому моему знакомому было нетрудно убедиться, что я более образован, чем другие молодые люди моего возраста и моей профессии.

Он расспрашивал меня о нашем департаменте, о царящих в провинции настроениях, осведомился, есть ли у меня знакомые в Париже. На все его вопросы я отвечал четко, но скромно. Привыкнув иметь дело с г-ном Друэ, аббатом Фортеном и г-ном Матьё, я и представить себе не мог, как можно гордиться той малостью, какую знал, и меня преследовало лишь одно желание — жажда узнать то, чего я еще не знал.

Мой вожатый остановился в начале улицы Сент-Оноре, на левой стороне, напротив церкви (как я потом узнал, она называлась церковь Успения Богородицы).

— Ну вот и пришли. Я пойду впереди, чтобы показывать тебе дорогу, — сказал он и углубился в аллею, в конце которой брезжил свет.

Я машинально поднял голову и над дверью прочел выведенные черными буквами на длинной выкрашенной белой краской доске, что висела на фасаде дома, слова:

«Дюпле, столярных дел мастер».

Я вошел в дом; подмастерья вошли за мной.

XVI СЕМЕЙСТВО ДЮПЛЕ

Столяр Дюпле, с кем свел меня случай, тогда, то есть 12 июля 1790 года, далеко еще не достиг той известности, что позднее связывала с его именем, с его семьей и домом прославленного революционера.

Дюпле был хорошим патриотом, не более того, и усердно посещал Якобинский клуб, находившийся по соседству; там он проводил все свои вечера, аплодируя речам посредственного адвоката из Арраса, над кем вовсю глумились в Национальном собрании, но весьма ценили на улице Сент-Оноре и кого звали г-н де Робеспьер.

Когда мы вошли в дом, две его дочери, Эстелла и Корнелия, хлопотали, накрывая на стол; в кресле сидела старая бабушка; г-жа Дюпле была на кухне, завершая последние приготовления к ужину.

Сначала меня представили двум юным особам; обе они были хорошенькие, и обе были наречены именами, казалось соответствующими типу их красоты. У стройной и гибкой, как тростинка, блондинки Эстеллы, флориановской пастушки, были голубые глаза. У брюнетки Корнелии, героини Плутарха, глаза были черные, а во всей фигуре чувствовалась нравственная непреклонность и физическая стойкость.