Волок - [66]

Дорогой Павел, твой «Мерседес-бенц» очаровал меня. Я читаю его и читаю, уже который раз — дохожу до последней фразы и, словно зачарованный, начинаю сначала, не в силах оторваться от аромата косяков панны Цивле, от барабанной дроби твоей прозы. И вспоминаю, как много лет назад мы сидели в здании MKZ[48] на Грюнвальдской — ты на пятом этаже, я на четвертом — оба по уши в «Солидарности». Кто бы тогда мог подумать, что эта десятимиллионная гора рассыплется, словно карточный домик, и что спустя годы мы будем сидеть уже в разных местах — ты на берегу Балтики, я на берегу Белого моря — каждый, занятый собственным камланием.

8 марта

Ночной мороз покрыл деревья инеем. Ветки в белых плюмажах, через которые просвечивает лазурит неба.

Несколько лет назад отец Елеазар, соловецкий монах, неизлечимо больной лейкемией (которую заработал во время военной службы на ядерном полигоне), пришел к нам на мыс — посмотреть на эти плюмажи, на море подо льдом, вдаль. Потом с присущей ему иронией заметил:

— Вот, мощи свои проветриваю перед смертью.

Через две недели он умер.

Тот же Елеазар встретил меня когда-то на Святом озере, мы прошли вместе пару десятков метров, он расспрашивал о «Солидарности», не жалею ли я… Я вдруг споткнулся, и если бы не его рука, упал.

— Видишь, Мар, иногда надо упасть, чтобы проснуться, — сказал он со смехом.

13 марта

Вчера я пригласил соловецких знакомых, чтобы сделать групповой портрет — в дневнике — на прощание. Опишу каждого в той очередности, в какой они являлись на ужин и садились, слева направо, словно на групповой фотографии.

Итак: мы сидим за столом на кухне моего дома на берегу залива Благополучия, спиной к окну (в его темноте отражается лицо делающего этот снимок), лицом к воображаемому объективу, что фотографирует нас от входа. На заднем плане слышна «Rosensfole» Агнес Бюен Гарноос и Яна Гарбарека. Средневековые песни Норвегии.

Крайние слева: Васильич с Кирилловной. О Васильиче я уже писал, добавлю только, что лицо у него будто топором вырублено, кустистые брови и приветливый взгляд. Надежда Кирилловна, моя приемная мама, на фотографиях всегда получается пухлой, в нее и правда можно провалиться — и на радостях, и в слезах. Кирилловна жирная, как сало из Хохляндии (так называют тут Украину, откуда Кирилловна родом) и всегда сердце тебе смажет. Особенно в беде.

Рядом сидят Донцов с Михайловной. На фотографии они напоминают боровики. Обоим за семьдесят, крепкие, хоть и покрытые морщинами; он часто на рыбалку ходит — летом за треской далеко в море, зимой на окуня из-подо льда. Она вкуснейшие рыбники печет и по-прежнему звучным голосом поет о Севере, о чайках.

Они встретились на Жижгине, небольшом острове Белого моря, где он родился в семье сосланного с Украины кулака и куда она приехала в 1950-е годы за «длинным рублем». Старик Донцов не выносит монахов (говорит о них: дармоеды!), не верит политикам (они часто ссорятся с Васильичем), на меня налетел, когда мы познакомились. Рассердил его мой тост: за жизнь.

— Как можно пить за такую сучью муку?! — кричал.

Дальше — Света, дочь известного профессора-синолога из Ленинграда, пропавшего без вести в лагерях в конце 1930-х годов. Светлана на Острова приехала много лет назад, надеясь, что, может, отыщет здесь хоть какой-то след, и хотя ничего не нашла, осталась, потому что подобной красоты никогда в жизни не видела, ни на Урале, где жила с мамой в ссылке, ни в Аджарии, куда увез первый муж — военный, по пьяни вечно распускавший руки, ни под Калугой, где жила со вторым мужем, инженером, не пропускавшим ни одной юбки. Словом, жизнь ее не баловала.

На Островах Света доживает свой век одна. Летом помогает на монастырской кухне, зимой вышивает для монахов, еще любит петь в церковном хоре, смотрит по телевизору бразильские сериалы (в чем потом исповедуется) и опасается беса. Дала мне прочитать книгу Лихачева, в которой слово «бес» было везде вымарано черным.

Из-за Светы выглядывает Валентина Васильевна. Бабуля едва ноги передвигает, но за морошкой доковыляет аж до Муксалмы, соберет на тамошних болотах ягоды и с двумя полными ведрами вернется обратно: в общей сложности более сорока верст… А все затем, чтобы радоваться: сыночки (оба пьют по черному) с похмелья морошки поедят. Мать тащит на себе все хозяйство, четырех коров и двух быков, а у сыночков одна забота — как бы картошку вынести да продать так, чтоб мать не заметила. В прошлом году даже семенную продали, так что Васильевне пришлось у соседей просить.

Васильевна сама на рыбалку ходит. Сыночкам свежей рыбкой угодить, а заодно накормить девять котов. В Бога она не верит, верит, что умрет, и никакой жизни после смерти там не будет. Живет ради сыновей, хотя это говнюки, мечтает о внуках, а на болезни нет времени… У Васильевны мы каждую осень покупаем бычий язык.

Для начала налимья икра и брага из чаги.

Потом пришла Надежда Александровна и села рядом с Валентиной Васильевной. Надежда Александровна осталась старой девой, с претензиями. Дочь дирижерши петербургской филармонии, сосланной в 1934 году на Беломорканал и руководившей там лагерным оркестром, первая скрипка которого играла некогда в Вене. В музее Медгоры я видел афиши ее концертов.