Вологодские заговорщики - [7]

Молитвы, какой она должна быть, в то утро у Авдотьи не получилось. А, вернувшись домой, села она за разоренный столик, где уже не было зеркальца, и задумалась: хороша ли еще собой? Румянец навести недолго, очи насурьмить она умеет, но, если будет милостив Господь и вернет ей Никитушку, не разочарует ли его Авдотьино бабье тело? В меру в нем дородства, и грудь крепка, и серые глаза все еще хороши… и руки горячи, а это также много значит… и косы!..

Косы Авдотья берегла, туго не плела, мыла в отварах трав. Давным-давно старая нянька научила: в длинных волосах кроется великий соблазн.

Хорошо было бы сейчас велеть истопить мыльню. Путь долгий, когда сумеешь умыться толком — одному Богу ведомо. И дочкам велеть вымыться впрок…

Но муженек от такой затеи онемел: какая еще мыльня?.. Муженек сам рыл в погребе яму, чтобы спрятать добро, и любимое свое ненаглядное узорное изголовье — первым делом.

После ссоры Авдотья пошла жаловаться Настасье. А той было не до жалоб — следовало всю детскую одежонку поплотнее увязать, да и свою тоже: когда еще на новом месте появятся деньги, чтобы принарядиться. И она же, Настасья, всех усадила за работу — чинить подбитые мехом чулки. Без них зимой в санях нельзя.

Но случилась и радость — когда уже смеркалось, сторож Антип вызвал Авдотью во двор.

— Вот возника с санями мужик привел, — сообщил он. — Кто таков — не сказался. Велел тебя покликать.

— Ах!.. — И Авдотья залилась румянцем. Отрадно было знать, что милый так скоро отозвался на ее нужду.

Накинув на плечи шубу, она помчалась к тому замечательному мужику, чтобы сказать: благодари, мол, того, кто тебя послал, да скажи — ввек его не забуду и встречи ждать буду!

Крепкого вороного возника ввели во двор, а за санями шел человек, которого Авдотья бы признала, даже когда бы он явился в святочной харе и тулупе мехом наружу. Сейчас же он был всего-навсего в войлочном колпаке до бровей и армяке, таком грязном, будто его десять лет не чистили.

— Ахти мне… — прошептала Авдотья, и стало ей страшно: милый проститься пришел, не постеснялся явиться на двор Авдотьиного законного мужа, и броситься бы ему на шею, да нельзя, нельзя, и грешно, и люди смотрят.

Она быстро подошла к саням, Никита шагнул навстречу.

— Любушка моя, — сказал он. — Бог даст, еще увидимся. Коня там, в Вологде, продайте. Корм для него — в санях. А еще к тебе просьба.

— Все для тебя исполню, мой свет…

— Когда с Божьей помощью приедете, первым делом надобно молебен отслужить. Сделай так, чтобы в Успенском соборе, что в самом Насон-городе. Или же сама как можно скорее до него добеги. Вологда невелика, добежишь быстро. Там спроси певчего Матвея и отдай ему грамотку…

Оглянувшись, не видит ли кто, Никита вложил в руку Авдотье туго свернутые и окутанные сперва лубом или берестой, а поверху холстинкой столбцы.

— …и скажи — для Ивана. Запомнила?

— Запомнила, а что за грамотка?

— Грамотка из Посольского приказа. Дело тайное, никому не сказывай и не показывай. Гонца посылать, как в старину, — не доедет, на дорогах шалят. А вы поедете целым обозом, при нужде отобьетесь.

Авдотья держала сверточек, Никита все еще его из правой руки не выпускал, а потом и вовсе, позабыв всякий страх, накрыл обе их руки одной своей, левой.

И это было более, чем то, что случалось между Авдотьей и Иваном Андреевичем, когда она по его слову покорно снимала с шеи нательный крест и ложилась на кровать; с крестом-то — грех, а без него — все благообразно.

— Жить без тебя не могу, — прошептала Авдотья.

— Да и я…

Так они и стояли, двое грешников, и вдруг опомнились, и Авдотья, покраснев, как девка на выданье, кинулась прочь и налетела на Антипа.

— Антипушка, родненький, распряги возника, — сказала она. — Задай ему корма, в санях мешок с овсом, сено.

— Откуда такой красавец? — спросил Антип.

— Мир не без добрых людей. Крестный мой прислал, — соврала Авдотья, зная, что никто не побежит искать этого крестного у Никитских ворот.

Деревнин задал тот же вопрос. И получил тот же ответ.

Стали думать: кого брать с собой, кого оставить на Москве. Ключница Марья решила, что пойдет жить к двоюродной сестре. Стряпуха Ненила решила поселиться у замужней дочери. Мамка Степановна могла пригодиться на новом месте — она работы не боялась. Сенная девка Феклушка также — да и нельзя ее, дуру, одну оставлять, пропадет. Антип должен был править вороным возником. Больше дворни у старого подьячего теперь не было.

Оставалось только снести во двор коробья с узлами да заколотить двери и окошки.

Маленькие внучки с перепугу даже не плакали — жались к матери. Аннушка с Василисушкой всплакнули — им было страшно. Гаврюшка храбрился и обещал перестрелять всех налетчиков из пистоли, которую только этим вечером и выучился заряжать.

Ждали во дворе чуть ли не до третьих петухов. Беспокоились, мерзли. Хорошо, нашлись в подклете две преогромные старые епанчи из толстого грубого сукна, в них закутали внучек и Василису с Аннушкой, одни носы торчали. Деревнин в длинной шубе и в войлочном колпаке, подбитом овчиной, расхаживал взад-вперед, время от времени пытая жену с невесткой: оловянные мисы не забыли ли, Николу-угодника в серебряном окладе хорошо ли завернули, и рукомойник, рукомойник медный! Не забыли со стены снять-то?!