Вольному - воля - [2]

Друг к другу прижимаясь, мы

Сидим под шалью журавлиной.

Еще прожить нам три зимы

Под этой ягодой калиной.

Она по шали, по кайме

Такими алыми кистями.

И будут праздники в семье,

И дом наполнится гостями.

И вновь свое ружье отец

Зарядит шалою дробиной –

И стая из конца в конец

Вся разалеется калиной.

И поклоняясь, я в пляс пойду,

И разгляжу я сквозь калину,

Как спит под шалью брат в саду.

И бьется птичий стон о спину.

И проплывают облака,

И белый свет на веки льется…

Я полбидона молока

Тащу из дивного колодца.

Меня тревожит лишь одно,

Что слишком много расплескалось,

Что я опять увижу дно.

Мне донести хотя бы малость

Для вечно младшего в семье.

Когда и внуки старше станут,

Он будет ждать один во тьме

Десятилетнюю Светлану.

Он так не ждал бы даже мать.

Протянет руки и застонет.

И я судьбу свою опять

Увижу на его ладони.

День рождения брата

На фотографии пожухлой – детский взгляд.

Твой день рожденья нынче. Здравствуй брат.

Девятый год тебе. А мне – тринадцать.

И так отныне будет повторяться

Зимою каждой в декабре из года в год.

Что твоему рожденью твой уход?

Крестили нас с тобой в одной купели,

Крещеного тебя да не отпели.

Святой отец вознес ладони вверх.

Святой отец сказал: «Великий грех…»

Святой отец целуй ладони сыну –

Одной мы крови лишь наполовину.

Как знать, чей был. А мать у нас одна.

И вся седою сделалась она.

И все бы ей присесть и прислониться…

Да не осталось ни одной вещицы

Твоей в квартире, чтоб к губам прижать.

И фотографии сняла со стенки мать.

Так в черный день пустые бьют копилки

И не зовут соседей на поминки.

Звала любого братом я порой,

Да никому не стала я сестрой.

Но старый стиль. Декабрь. Морозный иней.

День рождества родного брата ныне.

И присно, и вовек веков. С утра

Моей душе – тринадцать. Я – сестра.

В саду моем

1

Слегка пружинят под пятою

Холмы на ближних облаках…

Я маму помню молодою

В венце и с братом на руках.

Сушилась детская пеленка,

И ниспадала пелена.

И запевала тонко-тонко

Дрожащим голосом она.

Ей подпевали гости пьяно,

На стол уставясь, как в провал.

И дед в рубахе покаянной

Ладони к брату простирал.

И в чем-то, все одном и том же

(не вспомнить в чем), винился он.

И шар у брата на ладошке

Был освещен со всех сторон.

2

Белеет дом на косогоре.

Белым-бело средь бела дня.

Еще мой дед с родней не в ссоре,

Вся еще жива родня.

Дороги сходятся кругами

На пне, от дома в трех верстах.

И в доме пахнет пирогами,

А дом в искусственных цветах.

Еще оставшихся от свадьбы

Моей родимой с неродным.

Еще родного увидать бы,

А я пою и в прах, и в дым.

Пою и голос мой не сорван.

И сколько мне? Наверное, семь…

И так на кладбище просторно,

Что словно нет его совсем.

Как будто и не било градом,

И не смывало на песке.

И просит бабушка, чтоб рядом,

Хотя еще не знает с кем.

3

В саду моем далеко видно…

Я эти праздники люблю.

И хмелем печь моя обвита,

И дед как будто во хмелю.

И после Троицы из комнат

Сухих не вынесли ветвей.

Не шелестят, родства не помнят,

А были все моих кровей.

То после Троицы… а нынче

Снимают яблоки в саду.

Ребенок в горнице захнычет,

И я – Иду! – кричу, - Иду!

И детский плач притворно жалок,

И откровенно смех лукав.

И целый угол полон яблок,

И все равно, одно – в рукав!

4

Восходит месяцем кокошник

Из бабкиного сундука.

Судьбу тачает дед сапожник,

Босой теперь уж навека.

И кажется, случится завтра

Все то, чему вовек не быть.

И не к добру лихая дратва

Вольется в шелковую нить.

Вольются в шелковые руки

Мне повода,

                   и на беду

Вспоют, как лебеди, подпруги

И выгнут шеи на лету.

И повлечет тоской единой,

И дед вослед мне крикнет зло

Про то, что стаей лебединой

Не крепят к облаку седло.

Голубичный кисель

Опрокидывалось небо над селом

И плескалось голубичным киселем.

Люди жили, люди рвались от земли…

Люди разные хлебали кисели.

И хватали небо посиневшим ртом

И не утирали губы рукавом.

И у всех, кого несли назад к земле,

Были губы в голубичном киселе.

***

Где дома я, а где в гостях –

Забыла я, в конце концов.

И черный плат несет в когтях

Мое летящее лицо.

Еще торопится плечо

За птичьим трепетом щеки.

Еще у сердца горячо –

А уж запели ямщики

Из-под земли по всей степи,

Из-под обочин голося…

Терпи, душа моя, терпи –

Молчать нельзя и петь нельзя.

Такую ноту бы поднять,

Взвалить на плечи под горой

И вверх нести…

                        да тишь и гладь…

и нет горы для ноты той.

***

В луч предрассветный

Сплавились рельсы.

Во поле – ветры

И погорельцы.

Издалека я

Слышу напевы

И окликаю

Черное древо.

Кличу сосною,

Кличу рябиною.

То ли иное,

То ли без имени

Древо бездымное,

Древо сгоревшее…

Кличу осиною,

Липой, черешнею…

Дерево

Не трогай ты ее…

                           Она из инея…

Когда-то, говорят, была осиной.

И кто-то окликал в лесу по имени.

Да эхо содрогнулось над трясиной.

Живется ей бездомно и безвременно.

Не трогай…

Не сгореть уже ей с пользой.

Она – как недорубленное дерево.

Когда-то, говорят, была березой.

Никто не обнимал кору, как пламенем,

Как пламенем, горячею ладонью.

Она была сосною или яблоней…

……………………………………..

Я, говорят, была…

                             А я не помню.

Воспоминание о детской любви

И все прошли…И вижу я, как небо

Сочится сквозь березовый настил…

И как слово ни было нелепо,

И как бы век грядущий ни парил,

Я все равно пути не знаю выше

И собираю нынче всех любивших