Волна - [38]

Я готова была сгореть со стыда за их дурацкое кокетство, поэтому заставила их побыстрее расплатиться и уйти.

Теперь, в этом доме, я могу воскресить родителей в памяти. Целых шесть лет я выталкивала мысль о них и об их смерти куда-то на задворки сознания. Тоска по Стиву и мальчикам поглощала меня без остатка. Как ужасно, что приходится оплакивать их всех в порядке очереди.

В дальнем углу веранды, у выхода в сад, нередко сидела портниха, склонившись над старинной зингеровской машинкой. Тах-тах-тах — тарахтела она. Теперь мне словно наяву слышится этот звук. Матери вечно нужно было что-нибудь сшить. И сшить срочно. Она любила хорошо одеваться и всегда тщательно подбирала наряды — кроме того дня перед моей свадьбой, когда она была так занята и издергана, что с утра спустилась к нам в шелковой блузке и любимых босоножках, но без брюк.

За несколько дней до нашего отъезда мамина портниха сшила праздничные вещички для Малли. Костюм попугая и большой синий мешок с золотыми звездочками — для подарков. Попугаем он нарядился на Рождество; оказалось, что штаны узковаты. «Ничего, перешьем, когда вернемся в Коломбо», — пообещала мать. Теперь я помню: спустя несколько месяцев после волны, осматривая руины гостиницы, я нашла тот синий мешок. Он зацепился за ветку мертвого дерева. Атласные звездочки блестели все так же ярко.

Я сижу на полу в родительской спальне. Без мебели она кажется огромной. Мама всегда расправляла складки сари, стоя перед большим зеркалом, что висело вон там, на стене. Мысленно я вижу, как она берет из белой фарфоровой чаши специальную булавку с крохотной бусиной на конце, чтобы не порвался шелк, и закалывает ткань. Она коллекционировала сари как произведения искусства. Ими были забиты все шкафы в спальне и гардеробной. Маму очень огорчало, что я не проявляю должного интереса и почтения к ее коллекции. «Вот я умру, и кто будет все это носить? И зачем я вообще столько покупала?» — спрашивала она. Или выговаривала мне: «Почему ты такая скучная? Надо ж было пойти в эту свою науку! На днях я видела ученых дамочек. Ехали на какую-то конференцию. Одеты ужасно, просто больно смотреть!» Малли был ее единственной надеждой — он понимал толк в красоте и блеске. «Скажи маме, чтобы одевалась понаряднее и не забывала краситься», — наставляла она, когда любимый внук растягивался у нее на кровати и начинал восторженно перебирать брусочки душистого мыла.

В наш последний вечер перед отъездом в «Ялу» я принарядилась, чтобы порадовать своих мать и сына. То был вечер скрипичного концерта Малли, и я надела сари из алого шелка. Малли посмотрел, как я подкрашиваю губы, и заявил, что у него тоже есть помада и я могу ее взять, если захочу. «В следующий раз», — согласилась я.

Спальня родителей выходит на балкон, где мать ежедневно разыгрывала один и тот же спектакль с участием торговца рыбой. Каждое утро он появлялся у ворот, оглашая содержимое корзин, привязанных к палке, которую он перекидывал через плечо. Мать с балкона кричала, что ей ничего не нужно, хотя на деле собиралась скупить весь его улов. Он уходил, нарочито громко возмущаясь и прекрасно зная, что скоро вернется. Ритуал повторялся несколько раз; наконец торговец вываливал содержимое корзин у наших ворот и шел восвояси, а мать получала больше рыбы, чем надо, зато за полцены. Стив глядел на мух и ворон, слетавшихся на пропитанный рыбьей кровью гравий во дворе, и спрашивал у матери, нет ли другого, более эффективного способа разжиться провиантом.

Родители все время помогали нам со Стивом обустроить жизнь в Коломбо. Для них мы оставались детьми и требовали постоянной опеки. За прошедшие годы я ни разу не позволила себе вспомнить и затосковать по их заботе. Я думала, что тогда почувствую себя еще более одинокой и раздавленной. Но теперь, в родительском доме, в родной и привычной обстановке, я всей душой хочу еще раз ощутить их тепло. Каждый вечер отец выходил на этот балкон выкурить последнюю за день сигару. Мне бы так хотелось вдохнуть едкий дымок, на который я жаловалась прежде. Пусть от него, как и тогда, защипало бы в глазах.

Я погружаюсь в нашу привычную жизнь — и вдруг холодею. Опять вспоминаю, что не остановилась. Когда мы убегали от волны, я не остановилась у дверей родительского номера. Решила не останавливаться. Это была крошечная доля секунды. Тогда я еще не знала, куда мы бежим, от чего бежим. Но в ту долю секунды я приняла решение.

Последний раз я видела мать вечером, накануне волны. Мы попрощались после ужина на террасе гостиницы. Я торопилась — мальчики устали, надо было уложить их спать. «Спокойной ночи» — вот и все, что я сказала. Отца я видела еще раз на следующее утро. Он заглянул к нам забрать бинокль, который одалживал Вику. «Ну зачем складывать вещи ни свет ни заря? Вечно ты со своей железной дисциплиной», — подумала я.

Действительно, отец придерживался дисциплины во всем. Теперь в его кабинете пусто. Я брожу по комнате, где раньше всегда был образцовый порядок. Здесь, у двери, он вешал свою черную судейскую мантию. Я провожу пальцами по голым книжным полкам вдоль стен. Пыльно. Палец оставляет след.