Волки - [4]

Михай поднял руку в знак того, что хочет что-то сказать, и Митя остановился.

— Что скажу я тебе, гаджё: поступил ты правильно, что с ними обоими посчитался. Но ведь тут как посмотреть. Тот, который за тобой идет, тоже по-своему прав. Ведь убит его друг! И потом, ты обмолвился, что он может тебя властям отдать. Нет, этого мы не допустим. Поживешь у нас, а потом мы еще раз соберемся и решим, что дальше делать. И барон к тому времени вернется. Согласны ли вы, старики?

— Согласны! — хором ответили старики, — пусть поживет!..

Неспокойно было на душе у Мити, хотя Михай и разрешил ему остаться. Что-то в словах старого цыгана внушало тревогу. И хотя Митя почти совсем не знал цыган, интуиция подсказывала, что, конечно же, его не выдадут. Но вот если его пребывание здесь будет угрожать спокойствию таборной жизни — от него отступятся. В самом деле, кто он для них? Чужак! Настоящий гаджё, как они говорят…

Митя бродил по лесу и думал о том, что это пристанище ненадолго и, наверное, ему придется уходить.

Это проклятое им прошлое по-прежнему бесновалось где-то внутри, сколько бы он ни заставлял себя забыть его…

«Невозможно уберечься от жизни, — думал он, — да от нее и не берегутся. Все боятся смерти, хотя и ничего о ней не знают. Может, это как раз и есть избавление? Покой, который наступает вслед за тревожно-суетливой сменой времен года, наверное, не так уж и плох?!»

Долгое блуждание по лесу наконец привело его на большую поляну, где, несмотря на то, что было почти совсем светло, горел костер. Около костра сидела старуха-цыганка, ее седые взлохмаченные волосы были похожи на большую лохматую шапку. Митя подошел к костру, но старуха даже не обернулась на треск веток под его ногами.

— Уходить тебе надо, гаджё, — сказала она неожиданно, так, что Митя вздрогнул.

— Почему? Ведь меня ищут, за мной смерть следом идет!

— Это так, — сказала старуха, — но здесь ты принесешь много горя тем, кто оказал тебе приют. Закон не позволил им прогнать тебя, но в душе своей они сомневаются, правильно ли поступили.

— Я это чувствую, — согласился Митя.

— Так уходи, гаджё, не накличь еще большей беды.

— Куда мне идти, старая? — горько спросил парень.

— Мир велик, морэ, в нем легко затеряться…

— Правда твоя, земля большая, да нет на ней места для меня…

— Что-то ты, морэ, не по годам крест на себя повесил. Или решил, что окончена жизнь и делать тебе в ней нечего?

Старуха окинула Митю таким пронзительно-жестким взглядом, что любой другой на его месте не выдержал бы, отвел глаза в сторону. Но Митя продолжал смотреть на цыганку не отрываясь, словно от того, что она сейчас скажет, зависела вся его дальнейшая жизнь.

— Судьба твоя — страдать, но и радости ты изведаешь! Помяни меня, я верно говорю, — наконец проговорила цыганка.

— Не надо мне радости, старая, видел я ее, эту радость, она смертью пахнет.

— Ишь ты, все наперед знаешь. От того смерть идет, кто любви не знает. Если та, что тебя к смерти принудила, от Бэнга[5], то это еще не значит, что других нет. Дэвла все видит. Может, он тебе специально испытание послал?

— Кто это, Дэвла? — спросил Митя.

— Бог наш цыганский. — Старуха хотела еще что-то добавить, но ее прервал подбежавший Тари:

— Прости, старая, Михай зовет…

Это значило, что случилось что-то важное, потому что без дела Михай никогда бы не стал беспокоить пхури[6]. И Тари спешил, потому что тоже знал это. На Митю он даже не взглянул. Старая цыганка отметила это с большим одобрением — именно за неукоснительное соблюдение цыганских законов она и любила Тари. Но уж больно горяч был ром, мог в запале натворить чего не следует. «Надо будет поговорить с ним как-нибудь», — отметила про себя старуха.

— Ладно, гаджё, пойду я, дела у меня, еще поговорим, — после некоторой заминки проговорила старуха и медленно пошла к палатке Михая.

Митя и Тари остались вдвоем. Цыган хотел было тут же уйти, но Митя удержал его.

— У вас, что, принято — на людей не смотреть? — негромко спросил он.

По закону Тари мог ему и не ответить. В самом деле, кто он был для него, этот пришелец? Но цыган остановился.

— Чего тебе? — раздраженно спросил Тари. — Чего ты хочешь?

— Ишь ты, заноза, — улыбнулся Митя, — ершистый. Поговорить хочу. Разве я тебя обидел чем?

— Пути наши разные, — уже спокойнее ответил Тари, — но я бы тебя в таборе не оставил.

— Это почему же?

— Бедой пахнешь, — просто сказал цыган.

— Чужой жизни так сразу не поймешь, — попытался было объяснить Митя, — и судить ее с наскока невозможно…

— Чужой ты, — убежденно проговорил Тари, — и этим все сказано.

Повернулся Тари и пошел не оглядываясь, будто за спиной что-то неинтересное для него осталось и сделал он одолжение тому, с кем поговорил при случайной встрече. Горький осадок остался у Мити от этой встречи и этого разговора. И что тут поделаешь, ведь действительно — чужой, и милость они ему оказывают, что прячут у себя.

«Надо уходить, — подумалось ему, — мало ли что придет им в голову, могут и донести! Хотя по их законам такого и не полагается, но ведь могут отыскаться и такие, что сочтут донос за благо».

Однако, прежде чем принять окончательное решение, ему хотелось поговорить с Михаем, благожелательность которого он почувствовал с первой минуты.