Волк стонал и ёжился от боли.
– И ведь нет в них жалости ни капли! – шептал он, скрыпя зубами. – Ну, вот, например, взмолись я теперь, да разве они послушают меня, разве смилостивятся эти варвары? Ни за что!.. Уж я знаю их жестокую натуру… Как только они увидят меня в таком бедственном, беспомощном положении, то сейчас – я уверен – схватятся за ружье, за топор или какой-нибудь стяг, которым можно одним взмахом десять волчьих голов разнести в дребезги. Разве же чувство сострадания знакомо им!.. Злодеи! Душегубцы!
И волк еще долго продолжал повторять свои жалобы на людское жестокосердие и шептал страшным шепотом: «Разбойники, злодеи, душегубцы!» Душегубец жаловался на душегубство, безжалостная тварь заговорила о жалости… Волк забыл, как несчастная овца плакала и напрасно молила отпустить ее. Он забыл, как бедный ягненок бился и замирал от ужаса в его лапах, просился к своей мамке. Он забыл, как жестоко поступил с маленькой Динкой, подбежавшей поиграть с ним. Он забыл, как терзал и душил для потехи беззащитных овец и ягнят, как глумился над ними в последние минуты их жизни… Он поедал иногда последнюю скотину у мужика. Он ни с того ни с сего искусал крестьянского мальчика и не загрыз его до смерти только потому, что баба с колом бежала на него… Злодей забыл свои злодейства и теперь упрекал в злодействе людей, желавших избавиться от него и поставивших для него капкан.
Наконец, волк притих и молча, неподвижно, лежал на снегу, мысленно утешая себя тем, что он, «по крайней мере, умрет с достоинством, без жалоб, без упреков…»
Глупец! Да ему ничего более и не оставалось делать, как только лежать, ждать смерти и подохнуть под ударом увесистой палки или топора. Поневоле он станет лежать неподвижно, когда не может пошевелиться с места.
Песня его была спета…
Ночь прошла. Морозное зимнее утро зарумянилось над землей. Ясное, голубое небо – без тени, без единого облачка – раскидывалось над снежными полянами. Багровая, красная полоса, как зарево пожара, горела на востоке. Резкий северный ветер проносился порой, слегка вздымая снег, крутя и неся его далее. Наконец, золотистый край солнышка показался над горизонтом, блеснул, сверкнул искрами по снежной равнине и нежным, розовым румянцем окрасил все небо.
Волк догадался, что ему не пережить этого морозного, голубого дня.
Два мужика шли прямо к нему, и темные фигуры их резко обрисовывались на белом, блестящем фоне снеговой равнины… Волк завидел их и подумал: «Однако, какие они ужасные с виду со своими лохматыми бородами, побелевшими на морозе, с свирепыми лицами, с разбойничьими ухватками. Боже!..» Один идет с ружьем, у другого за поясом поблескивает топор, – и, словно, синеватая молния, сверкает он в первых лучах ярко восходящего солнца. Блеск топора неприятно, невыносимо режет волку глаза. Волк старается не смотреть на это сверкающее, убийственное лезвие, но глаза его как-то невольно поворачиваются в ту сторону, откуда приближаются две темные фигуры…
Пришли.
– А-га! Попался, голубчик! – сказал охотник. – Валяй, брат, его топором, да не испорти шкуру… Смотри: норови по голове!
Волк ежился и дрожал, щелкая зубами в припадке бессильной ярости. Много еще злости было в нем… С каким наслаждением впился бы он в горло этому мужику, запуская зубы все глубже и глубже.
Мужик вынул топор и замахнулся. Только в эту последнюю минуту оказалось, до чего волк был труслив. Он застонал, зарычал и начал отчаянно биться, силясь вырваться из капкана. Как бы он желал быть теперь далеко – далеко от рокового места, забиться бы в лес, в самую дикую чащу, в какую-нибудь непроходимую дебрь!..
Волк оскалил зубы и вытаращил глаза, налившиеся кровью…
– Жги! – крикнул охотник.
Топор сверкнул в ясном воздухе, и сильною рукою ловко намеченный удар пришелся волку по носу, другой ударь – по голове.
С глухим хрипеньем волк повалился на бок.
– Шабаш! – проговорил мужик, опуская топор.
Волку пришел конец.
