Волк - [3]

– Медведко! Медведко!.. Вот я тебя… бродяга! – кричал мужик, оглядываясь по сторонам и не видя нигде собачонки.

А волк той порой уже настиг собаку и впился ей зубами прямо в горло.

– Ой, хозяин, голубчик! Пропала моя голова… Серый волк душит меня… – взвизгивала собака, напрасно вырываясь из стиснувших ее лап.

Собака хрипела, задыхаясь и мутною влагой подергивались ее глаза. И слышно было, как мужик надсажался, кричал:

– Медведко! Медведко!

А волк, между тем, уже придушил Медведку, утащил в лес и с голоду съел его почти за раз, даже косточки обглодал…

Так, хотя зимой волку иногда и перепадало живое мясцо, но все-таки в эту пору ему бывало очень скучно, голодно, тоскливо. Вот поэтому он и воет так протяжно, жалобно, сидя ночью где-нибудь на лесной прогалине и смотря на мутное ночное небо и на пустынную лесную чащу, так неприветно чернеющую вокруг него…

«Месяц сквозь туманы

Льет свой свет на снежные поляны…»

И все вокруг – безмолвно, мрачно, угрюмо.

III

Весною волчьи дела поправляются.

Солнце в полдень начинает все выше и выше подниматься над землей; все теплее и теплее становятся его яркие лучи. Громче чирикают воробьи, перепархивая по изгороди. Тает обледенелый, безобразный «дедушка», сделанный мальчишками из снега, снег исчезает, на полях показываются проталины, в оврагах ручьи бегут, шумят, и особенно явственно в ночном безмолвии слышен шум весенних вод. По утрам жаворонок поет в голубых небесах… Вода уходит, травка начинает зеленеть, деревья опушаются молодою листвой. Первовесенние желтые цветы пестреют в лугах; птички в кустах запевают…

Лошади, коровы и овцы, отощавшие за зиму, тащатся в поле, с наслаждением пощипывая свежую травку. У волка глаза разгораются… Но броситься зря на скотину тоже нельзя, – не зима! ведь теперь везде бродят рабочие люди, с криком бегают повсюду надоедливые, непоседливые ребятишки. «Смотри, брат, в оба!» – говорит про себя волк.

«Теперь такое времечко, что можно отлично поживиться, да можно, пожалуй, и собственной шкурой поплатиться…» И он, «смотря в оба», рыскает туда и сюда, нюхает, озирается, высматривает себе добычу.

Вдали от деревни, на краю поля, он увидал стадо овец, бродивших без пастуха, без призора. «Вот это на руку!» – подумал волк. Он уже облюбовал для себя одну крупную, хорошую овцу и заранее предвкушал то наслаждение, которое она должна была доставить ему.

– Ах, как я люблю свежее мясо! – говорил он про себя, поглядывая на овец и ягнят, мирно щипавших травку. – Особенно с зимы, с зимней-то голодовки… ух! как приятно!..

Слюнки потекли у волка. Разгоревшимися глазами он, казалось, уже издали пожирал овец. Вот он идет, крадется… только один плетень остается между ним и тем полем, где гуляет «живое мясо». Все животные – слабее его – были для волка ходячим «мясом». Он так и звал их…

Во мгновенье ока перемахнул он через плетень и как снег на голову налетел на овец. Овцы, разумеется, тотчас же ошалели, шарахнулись в сторону и пустились от волка врассыпную… толкаются, суются, бегут, куда глаза глядят, то бросятся в одну сторону, то в другую, то летят стремглав, невзвидев свету, сами не зная, куда и зачем летят, то вдруг остановятся, блеют и толкутся на месте, с каким-то глупым любопытством оглядываясь назад, как бы поджидая волка…

Волк схватил намеченную им овцу.

Овца лежала на земле, не шевелясь, и тяжело дышала. Она уже не боролась, не сопротивлялась, но растянулась, как пласт, лишь вся вздрагивая и трепеща от ужаса.

Страх, на нее напавший, казалось, разом обессилил ее и как бы всю ее сковал невидимыми цепями. Она в беспамятстве то смыкала, то опять открывала на мгновенье свои глаза, помутившиеся от ужаса. Рот ее был полураскрыт и дыхание из него вырывалось как-то неровно, с трудом. Когда волк сдавил ей горло, овца с энергией отчаяния хотела было поднять голову, сделала последнее усилие освободиться из волчьих лап, но напрасно! – голова ее в туже минуту бессильно стукнулась о землю…

Вдруг овца чувствует, как острые зубы вонзаются ей в грудь, в горло, и начинают терзать ее тело. С невыразимым ужасом смотрит она на волка, навалившегося на нее. Ей больно, жутко, но она не в силах отвести своих обезумевших очей от этой свирепой морды, забрызганной кровью, ее собственной кровью.

– Волченька! Оставь… Ох, оставь! Пусти меня! – блеет овца прерывающимся голосом. – Пожалей ты меня, бедную… У меня двое ягняток; один пестрый, а другой – беленький. Ведь я сама их кормлю. Они еще маленькие… Как же они сиротами останутся! Ведь их обидят без меня… Ой, волченька! Отпусти, пусти! Пожалей!..

Овца задыхалась от волнения и от жгучей боли в груди и в боку. Алою струйкой текла кровь из укушенных мест, и ее мягкая серая шерсть уже смокла, окрасившись теплою кровью.

– Пожалей! А-а! – зарычал волк, щелкая зубами и наслаждаясь тем страхом, какой он нагонял на свою жертву, наслаждаясь ее мучениями, ее болью, ее тревожным, трепетным блеяньем и боязнью за участь сирот. – Пожалей! – повторил он с усмешкой. – А с чего я буду жалеть тебя, глупая голова? Ты говоришь: после тебя ягнята останутся… Тем лучше! В свое время, когда они подрастут, я их сцапаю. Не минуют моих лап твои ягняточки! Не бойся! Я не оставлю их…