Волк - [26]

Мой рассказ прерывают налетевшие на нас ряженые — девушки, одетые парнями. Они со смехом затаскивают нас в какой-то двор. А там вокруг елки веселится не только Дед Мороз, но и разные чудища с козлиными, лошадиными, бычьими и ослиными головами. Они «пугают» нас своими дикими шуточками и выходками. Над нами «измываются» ведьмы и черти, одетые в какое-то отрепье. Баба Яга[9] на метле «летает» надо мной и Светой. Добрыми нам кажутся только поющие дети. У меня в кармане несколько шоколадных конфет, взятых с праздничного стола. Я отдаю их ребятишкам, и Дед Мороз дает команду чудищам нас отпустить.

Через Варварку мы выходим на Солянку — и вот уже дом Светы. Он стоит напротив ворот с двумя львами, чуть правее, если смотреть из центра. Однако Света не идет домой, а требует продолжения рассказа.

— Ну, что же, — соглашаюсь я, — если интересно, слушай. «Цыганенок! Сейчас он нам спектакль устроит!» — увидев меня, восклицает один из легкораненых. «Его надо покормить вначале», — замечает другой — лежащий. Как потом выяснилось, цыган. «Да он русский, черненький только. Ты по солнышку ходил?» — спрашивает пожилой солдат. «Дедушка, я по солнышку не ходил. Я по земле ходил, а солнышко на меня светило», — уверенно поправляю я солдата.

Раненые окружают меня. С шутками и смехом снимают пальто, шапку, развязывают шарф.

«Мальчик, подойди ко мне», — зовет цыган. Я подхожу. «Мамка есть?» — спрашивает он. «Есть, — гордо поднимаю я голову. — Она снаряды на станке делает. Врагов убивать!» — «Это хорошо, когда мамка есть», — тихо произносит он, гладя меня по голове.

Через минуту я уже сижу за столом, уплетаю манную кашу и запиваю ее какао. После сытного завтрака я устраиваю концерт. Что мне сказать о своих артистических способностях того времени? Единственное, что я старался. И все-таки артист я был, наверное, не очень плохой, если со мной стал заниматься раненый в ноги цыган. Он меня учил петь песни на свой лад. Так, как поют их цыгане.

— Горюшко ты мое, — как-то по-бабьи шепчет Света. — Пошли ко мне.

— А к тебе можно? — задаю я дурацкий вопрос.

В ответ она обдает меня волной нежности, даже не прикасаясь. А потом целует и что-то говорит, а я уже и не понимаю смысла ее слов, но каждое из них мне кажется ярким хрупким цветком, высеченной искоркой, легкой бабочкой.

«Жизнь задолжала мне, — мелькает в моем сознании, — меня все время теснят и давят. И может, вот сейчас на мою долю выпадет кусочек цветного солнечного счастья, осколок радости, веселая ярмарка, карусель…»

Света вводит меня в прихожую.

— Раздевайся, — командует она.

И сама быстро сбрасывает с себя пальто, стягивает полусапожки и кидает на вешалку белый шарф. Я следую ее примеру. Света подает мне домашние тапочки — надевай, отцовские — и зажигает свет.

— Это — зала и одновременно папина мастерская. Там — спальная отца с матерью и вон та комната — моя, — тоном экскурсовода говорит она. — Хочешь посмотреть?

И, не дожидаясь моего согласия, распахивает передо мной дверь. Я вижу у стены тахту, у окна — письменный стол, в углу — шкаф.

— Заходи, садись, не стесняйся, — указывает Света на тахту и первой плюхается на нее. Я пристраиваюсь рядом.

— Подожди, я сейчас, — вдруг вскакивает она и скрывается за дверью.

Через некоторое время Света возвращается с чашкой изюма, но уже в халатике, и садится на старое место, подобрав под себя голые ноги. Она берет из чашки несколько изюмин и на ладони протягивает мне. Я захватываю их с ее ладони прямо губами, и мы смеемся.

— Хорошая коняшка, не кусается, — говорит Света, а сама внезапно прихватывает зубами мне ухо и тут же быстрой змейкой скрывается за моей спиной.

Я резко поворачиваюсь, хватаю ее на руки, поднимаю и кружу. Поясок ее халатика развязывается, и распахнувшиеся полы обнажают тело девушки.

Во мне все взрывается и закипает. Я падаю на тахту вместе с ней. Света лежит на моей груди, и я слышу, как бьется ее сердце.

Неожиданно она с маху бьет меня по лицу. В ответ я сжимаю с неистовой силой ее плечи, а потом растворяюсь в ее нежности. Я разливаюсь в ней, все прошлое исчезает, стирается. Я возрождаюсь иным созданием, чистым и счастливым.

А через пару дней на заводе, моясь под душем, я обнаруживаю, что на моей груди больше нет медальона, подаренного Кариной…

Мой образ жизни после новогодней ночи в корне меняется. Света, не спрашивая меня, вешает на стену в нашей квартире ею подготовленный мой распорядок дня — с красными, черными и синими энергичными линиями. На письменном столе раскладывает аккуратными стопочками мои школьные тетради и учебники. Она составляет каталог нашей домашней библиотечки, выясняет, сколько книг из нее я не прочитал. И список этих книг тоже оказывается на стене. Не жалея моего самолюбия и своего времени, она методично заполняет пробелы в моих знаниях школьной программы. И своего Света добивается. Я выхожу почти в отличники.

На заводе меня принимают в комсомол, а через два месяца по ходатайству комитета комсомола завода переводят в бригаду слесарей-инструментальщиков. И не учеником, мне присваивают второй разряд. «До того я стал хорошим — сам себя не узнавал!» — вроде бы так писала Барто.