Волхв - [60]

– Кто ты? Откуда будешь? – долетели до Ворона вопросы упрямого старшины и гулким эхом заколотились в его воспаленном мозгу: «Кто ты? Кто ты? Кто ты? Откуда? Откуда? Откуда?»

«Боже мой, когда же все это кончится?» – подумал разведчик.

И едва он успел это подумать, как в его голове возник, именно возник, чужой и насмешливый голос:

– А тебе нужно, чтобы все это кончилось?

Ворон не удивился этому голосу, словно он всегда звучал где-то внутри него, но и отвечать ему ничего не стал. Все вдруг сразу поменялось вокруг; небо стало далеким и призрачным, а люди, стоявшие рядом, страшно приблизились. Глаза в глаза, с одним и тем же вопросом, назойливо сверлящим его мозг. Что ж, надо было жить дальше и исполнять свой долг – подумал он и стал рассказывать старшине, для чего ему пришлось преодолеть хазарскую степь от самой Белой Вежи.

Старшина дослушал последние тихие слова и, припав на одно колено, склонился к раненому, словно, заглянув поближе в измученные глаза, можно б<>ыло увидеть и хазарскую степь, через которую мчался гонец, и то, как бился со своими преследователями этот удивительный воин.

– Как звать-то тебя, браток? – вместо громких возгласов восхищения наконец-то проговорил Стрет. – Что я могу для тебя сделать?

Простые слова, но неповторимые интонации русской речи вложили в них такую бездну смысла и сердечного тепла, что ни одна хвалебная ода не звучала бы слаще для слуха русского воина, и не было бы слов лучшей похвалы его ратному труду и слов большего уважения и восхищения его подвигом.

– Вороном, – машинально прошептали бледные губы, но глаза, горя лихорадочным блеском, жили другой, мучительной и неотвязной мыслью, совершенно удаленной от всего, что было рядом и окружало их плотным и тесным кольцом навязчивых образов.

– Слышал я про такого удальца, – тихо откликнулся старшина. – Вот ты, значит, каков!

Он еще чуть помедлил и уже собирался встать и идти к своей полусотне, как глаза его наткнулись на зовущий и умоляющий взгляд раненого витязя.

– Что, браток? – сообразил Стрет. – Говори, любую просьбу исполню, как свою!

Губы Ворона беззвучно шевельнулись, видно, силы совсем мало осталось. И Стрет, быстро сообразив это, припал ухом к самой его груди и только тогда расслышал рвущееся из обессиленной груди слово.

– Из крепости я, старшина полусотни, – отвечал он. – Сюда, на заставу, для разведки и подмоги послан.

Глаза раненого вновь поманили, и старшина снова припал к груди Ворона.

– Нет, твоего слуги не видели. Гонец с заставы был, а чернявого касога о семи конях не было, – простодушно отвечал Стрет. – Не видел такого нигде.

Взгляд Ворона потемнел, и даже телесная слабость не в силах была заглушить пылающий в нем гнев.

– Не печалься, браток, – мигом сообразил старшина. – Сыщем мы твоего касога, хоть из-под земли, а достанем. И ежели он, гад, предал тебя – будет ему славная размычка[49].

– Так, может, его хазары словили? – задумчиво произнес воевода.

– Какие хазары? – продолжая смотреть в глаза Ворону, отвечал Стрет. – Ты же говорил, что ушли они восвояси.

– Да ушли, – батько чуть смутился, что упустил такую важную составляющую хазарского набега и вспомнил об этом только сейчас, – но пока мы первую сотню отстреливали, вторая мимо нас и проскочила. Может, за гонцом, а может, и за касогом вдогон. Кто же их знает…

Губы воина сжались, и он разогнул свою спину. Рука его невольно легла на рукоять меча, красноречиво говоря, что этот человек хорошо знает, что ему делать, и нисколько не сомневается в своей правоте. Лицо его слегка нахмурилось, и он, чуть поведя плечами, повернувшись к воеводе, тихо сказал:

– Что ж, батько, видно, нам пока рановато сиживать за разговорами.

– И то правда, Стрет, – устало откликнулся батько. – Иди, повоюй маленько, и пусть Среча, как всегда, улыбнется тебе.

Воин не обернулся, делая быстрые шаги к своему коню, и только, с разбегу взлетев в седло и пришпоривая еще неостывшего коня, полуобернувшись, крикнул:

– Спасибо, батько, на добром слове!

– Да на здоровье, – проворчал воевода, плюхаясь на сваленные бревна.

Глаза его еще какое-то время следили, как полусотня уходит в ворота заставы и, пыля по степи, тянется вдаль, а потом опустились в зеленое кружево травинок, спрятавшихся от зноя в добротную бревенчатую тень.

– Да и вам всем, ребятки, удачи, – проворчал он себе под нос. – Ох, как она вам всем теперь пригодится. Мало вас, соколики, а этой черноты из степей вон сколько надуло. Ох, затопчут они вас, ребятки, да и Стрета моего тоже.

Глаза его горестными думами поползли по сплетению тонких стеблей, словно там, в неповторимом природном узоре, можно было отыскать что-то свое, сокровенное. Но что можно найти в простой охапке перепутанных трав? И все-таки, продолжая глядеть туда затуманенным взглядом, он улыбнулся какому-то непонятному, странному чувству совершенной уверенности, что все будет хорошо.

«Вот ведь трава, она как человек, – вдруг подумалось ему. – Топчут ее и так и сяк, и косят ее, и скотина ее всякая стрижет, а дай ей хоть какую защиту малую – и она тут как тут, сразу же зазеленеет. И словно и не было с ней горя никакого».