Волхов не замерзает - [38]
Немцы громко заговорили. Им надоело ждать. Кто может задержать их — этот? Один из гитлеровцев приподнялся — хэк! — ударил кулаком по крупу лошади. Сани неожиданно рванулись.
Павел выстрелил еще раз, вдогонку, и тотчас земля поднялась навстречу. Хороводом пошли березы, почему-то откинулись, звеня хрустальными ветками.
— Только бы услышали!.. — ярко взорвалась в угасающем мозгу последняя мысль. Звон, звон березовый, хрустальные ветви…
В марте все первое: первые кучевые облака и первый весенний дождь; первая песня скворца и полевого жаворонка; первый прилет грачей и первая барабанная дробь пестрого дятла. Сбросила чехолики с «барашек» красная верба, раскрыла цветочные почки ива-бредина…
Показались проталины. Скоро сев! Но немецкие фуражиры до зернышка вымели закрома, обобрали даже семена. Не одного Симана Степановича Яковлева тяготило раздумье: как жить дальше, чем кормить семью?
Он чинил хомут. Поднял калмыцкие глазки на Василия Васильевича. Тот сидел, полуобернувшись к окошку.
— Все поглядываешь, сосед?
Яковлевский пятистенок на краю деревни. Три окна смотрят на Кривицы. Отсюда все как на ладони. Побуревшие дорожки тянутся к бункерам. Видны колокольня и поповский дом. В нем — штаб опорного пункта по борьбе с партизанами. Того самого опорного пункта!
— Герасимыча жду, — не сразу отозвался Василий Васильевич. — Все думаю — что случилось? Может, Павел отбой дал?..
Васькин обещал быть днями. Но вот прошла неделя, другая. Зима повернула на весну. Тогда, как было уговорено, на партизанскую базу отправился Федор Герасимович Зайцев.
О чем только не говорится в таких вот сумерках! Говорить — время коротать. Сидят два соседа, без конца возвращаются к одному и тому же: с чем-то Герасимович приедет…
И Федор Герасимович легок на помине — вот он! Ввалился в избу, не раздеваясь, зачерпнул ковшом воду, сказал: «Прогони сынишку», выпил залпом и устало опустился на табурет.
— Павла-то нашего… Убили Павла Афанасьевича…
Не успели окроевцы опомниться от страшной вести, спросить, «кто убил, когда», раздался стук. Стучали в ворота приклады, солдатские каблуки. Мужчины тревожно переглянулись. Есть приказ: более трем в избе не собираться. Их трое. Черт знает этих фрицев, в каком они настроении: могут посмеяться — да и все, галетину ребенку сунуть, а могут ни за что ни про что избить плеткой. Могут и застрелить, такое настроение у них тоже бывает…
Хозяин пошел отпирать ворота.
И сразу двор и сенцы наполнились гомоном чужой речи, бранью, топотом. С холодом в избу ввалились два рослых жандарма с эсэсовскими знаками на груди. Обшарили вокруг карманными фонарями. Втолкались в избу еще солдаты, сразу облепили неостывшую печку: «Кальт… бр-р… кальт!»
Из-за спины жандармов протиснулся волостной:
— Господ немцев на постой привел. С оравой своей, Симан, в хлеву поживешь.
— Шнеллер, шнеллер! Айн, цвай, драй! — орали эсэсовцы.
Хозяин сгреб сброшенные на пол подушки, одеяло, сенник и снес в хлев. Там в темноте его ждали соседи. Мужчины молча закурили.
Убили Павла… Не придет, не поговорит, не обнадежит. Умел он так посмотреть, такое слово сказать, словно в самую душу глянуть. Скажет: «Это надо сделать» — сделаешь.
— Что ж тебе еще в штабе сказали? — тихо спросил Василий Васильевич.
— Назначили время. Спросили, однако: пойдет ли теперь на такое окроевская группа? — Федор Герасимович замолчал. В темноте меркли и разгорались огоньки цигарок.
Опять заговорил Василий Васильевич:
— Что ж ты ответил?
Зайцев сделал подряд несколько затяжек, потушил пальцами окурок:
— Не знаю, мужики, как нам от своего слова отступаться…
У них не было времени придумать какие-то иные способы выполнить то, что задумал их вожак и что обещали они совершить партизанам.
Трое окроевцев, спрятав под полами тулупов фонари, пробрались на вспольку, граничившую с Кривицами.
В полночь, когда повернулась Большая Медведица, в вышине тихо загудела басовая струна.
Василий Васильевич, Симан Яковлев, Герасимыч подняли над головами зажженные фонари. Гудение усилилось, потом стало затихать — тише, тише… Окроевцы печально переглянулись: пролетел. Не заметил.
И вдруг сельская тишина раскололась. Столб пламени поднялся и рухнул. И еще один боевой заход бомбардировщика, и еще одна точная, прицельная бомба…
Вскинули белые руки прожекторы, зашарили по облакам. В разных местах ударили зенитные пушки.
Трое окроевцев не сдвинулись. Вот они, начали!
Так ждали этого часа!
По-весеннему шумел ветер. Нес живые, непокоренные человеческие голоса — с Шелони и Волхова, Мсты и Ловати, с Полы и Северки.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Как конец любой книги не конец описанной в ней жизни, так и рассказанная история имеет свое продолжение.
О том, что произошло после той весенней ночи, на какую вершину человеческого духа бестрепетно поднялись тогда жители маленькой русской деревушки, пусть расскажут эти непридуманные строки письма очевидца:
«Наутро немецкий генерал со своими солдатами и переводчиками приехал в деревню Окроево. Выстроили мужчин в две шеренги. Против установили пулеметы. Переводчик говорит: кто сегодня ночью давал сигналы советским самолетам? Если не признаетесь, все будете расстреляны. Но никто ничего не сказал. Тогда генерал приказал трех человек расстрелять.
