Волхов не замерзает - [36]

Но Миша не думал о смерти. Он твердо знал, что в самый последний момент их обязательно спасут: так было во всех прочитанных книгах. В беспокойном сне к нему приходил Неуловимый. Он, как всегда, говорил неторопливо, убедительно, весело, но что — Миша не мог разобрать.

А Таня пела. Она пела песню за песней. И ту, которой баюкала ее мать, и те, что распевала с подружками, и те, что переняла от много поживших на свете людей. И пела еще любимую «Летят утки» — про неспетую свою любовь.

В третью ночь по земле прошел короткий гул. Дрогнули каменные стены. Крохотная надежда — ей нельзя было поддаваться, нельзя! — вошла в сердца людей: «Это наши бомбят! Идут наши…»

Мария Михайловна тихо сказала:

— Это партизаны воюют. А на них наши маскхалаты.

— Мало мы успели сделать.

— Немало, Анна Ивановна, если нас так мучат…

Таня встала, подошла к стене, где наверху, под потолком, было узенькое оконце. Долго стояла, смотрела в кусочек ночного неба, вдруг воскликнула:

— Глядите-ка, звездочка! К нам заглянула.

Женщины подошли, словно никогда прежде не видели звезды.

— Где, где?

И тоже стали смотреть. Слушали дальнюю канонаду — и смотрели.

На рассвете заскрипел снег: кто-то приближался — и не один. В дверной щели мелькнул свет фонаря. Смена караула? Завизжали петли соседней двери, за которой сидели мужчины. На допрос? Но к чему так много вызывают людей?

— Еремеев Василий. Тихов Михаил. Руфкин Руфин. Алексеев Михаил. Иванов Александр…

Женщины встрепенулись. Все поняли. Нину Павловну предательски оставили силы. Но сын взял ее под руку — крепко, по-мужски. В морозном тумане желтел глазок фонаря.

— Ефремова Татьяна. Немкова Анна. Кознина Надежда. Васильева Нина. Васильев Михаил…

Женщины выходили из тьмы амбара, становились рядом с Таней — с «нашей комсомолочкой». Сын и мать пошли плечом к плечу.

— Идем умирать за советскую власть! Расскажите кто-нибудь о нас, люди!.. — Громкий возглас Тани взлетел над головами трепещущим флагом.

…Подпольщиков расстреляли на окраине Болота, у берегов Псижи, 3 февраля тысяча девятьсот сорок второго года.

Рассвет в то утро занимался скупо, неторопливо. Тускловатый, латунный диск выглянул из-за дымки ненадолго. Солнце затуманилось, отдалилось, словно отвратило свой лик от увиденного злодеяния.

А ночью опять вьюга пела реквием. В почетном карауле стояли мрачные, призадумавшиеся боры.

ЕЩЕ НИЧЕГО НЕ КОНЧЕНО

В один из февральских дней Должино огласилось скрипом въехавших в село саней и военных подвод. Избы наполнились разноязычным гомоном — немецким, голландским, финским, — руганью злых, промерзших до костей солдат.

Ефрейторы и капралы ходили по избам, отбирали у крестьян лошадей и сани, а самих крестьян назначали в подводчики — везти дальше солдат, снаряжение и припасы.

Гитлеровец с крючковатым носом на плоском пятнистом обмороженном лице тыкал автоматом в грудь Матроса. Старик беспомощно разводил руками. На сенной подстилке лежала лошадь, ребристое ее брюхо вздымалось в тяжелом дыхании.

Капрал ругался, пинал сапогом — Чалая только сердито вертела мордой, устало брыкалась. Матрос ухмылялся в усы, теперь поседевшие и обвисшие: «Видно, у вас, чертей вшивых, дела совсем швах, что до такой инвалидки добрались!» Бывший боцман понимал толк в конском деле не хуже цыгана: если захочет, у него и здоровая кобылка не встанет.

— Русским языком говорю: хвора, — доказывал Матрос. — Лошадь кранк, понимаешь?

Но только лишь немецкий обоз скрылся за селом, Матрос взял седло:

— Вставай, будет дурочку строить!

Вывел разом взбодрившуюся Чалую за околицу, а там вскочил — и на Сосницы, где рысцой, где иноходью. Незавязанные уши на шапке бывшего боцмана торчали воинственно.

Не один Матрос спешил предупредить партизан: в село Тюриково прибыл и остановился на постой карательный отряд в четыреста человек. Ждут пополнения. По дороге особых бесчинств не устраивают: хотят скрытнее подобраться к Партизанскому краю. Командует экспедицией офицер СС Шпицке: волк молодой, но ярый. Разведка фронта давно добирается до него.

Поздним вечером два отряда скрытно, в обход, вышли на шоссе и оседлали его севернее и южнее Тюрикова. А через несколько часов открыто по большаку двинулись десять подвод. Звенели полозья, скрипела сбруя. Все — сорок пять смельчаков ударной группы — в трофейных немецких шинелях и с белыми повязками полицейских на рукавах.

В третьем часу ночи подводы остановились на окраине Тюрикова. Не такая б ночка нужна. Уж партизаны честили-честили луну: чего сияешь во всю рожу! А тут еще забрехала собака, ей ответили другие. Где-то скрипнула калитка — по морозному воздуху каждый шорох далеко слышен.

Часовой спросил пароль.

— «Пан Шпицке»!

Первые сани проскочили галопом, остальные за ними.

Обоз растянулся по главной улице. Партизаны сбросили шинели, стащили дерюжки с пулеметов — все молча, бесшумно.

Первая граната — сигнал. Звенят стекла. Начали свою скороговорку пулеметы.

В окнах суматошно мелькают огоньки: немцы спросонья чиркают спички. В чем дело? Но по улицам и дворам уже несется страшное:

— Партизанэн!..

Мечутся фигуры в одних исподних, прячутся в хлевах, погребицах, в одоньях. Кто-то напялил короткую женскую поддевку, хочет задворками дать деру. Партизанские пули всюду настигают.