Волхов не замерзает - [26]
— О! Клозетт! — подсказал немец.
Миша страдальчески улыбнулся.
Темным коридором солдат вывел его и показал на видневшееся в конце двора неказистое деревянное строеньице:
— Шнель! Унд цурюк…
На улице густели сумерки, сыпал снег.
Миша, убедившись, что остался один, прошмыгнул в калитку.
На краю станции высились запорошенные снегом тюки сена.
Мальчик осмотрелся и заполз в пахнувшее плесенью сено…
Проснулся Миша от грохота буферов, пронзительного скрежета колес о мерзлые рельсы.
Вдоль эшелона двигались две фигуры. Они останавливались у каждой оси. Маленький человек с фонарем постукивал молоточком по колесам, подлезал под платформы. Смазчик!
Миша осторожно пробирался между станционными строениями, нагнал смазчика на окраине станции:
— Дяденька!
Смазчик остановился. Мятая фуражка на кудлатой голове, шея тряпицей обмотана. Короткие руки, короткие ножки — крот!
— Дяденька!.. Скажите, пожалуйста, пойдет ли поезд на Морино?
— Чего шляешься? Ходить разрешается до пяти, а сейчас ночь.
Парнишка понурил голову: смазчик — да не тот! Придется снова лезть в сено, ждать утра.
— Эй, малый! — сердитым шепотом окликнул «крот». — На патруль хочешь нарваться? На станции поймают — суд короткий. Идем!
Смазчик привел Мишу в сторожку, посадил на хромоногую кровать:
— Голоден? — Вышел и скоро вернулся с котелком овсяной каши.
— Что ты, малый, давеча спрашивал? Или я ослышался?
Парнишка с набитым ртом еле выговорил:
— Пойдет ли поезд на Морино?
«Крот» крякнул, почесал за ухом:
— Поезда идут не по расписанию.
— Я — от «Самары».
Смазчик горестно вздохнул:
— О, господи, не нашли кого посурьезнее прислать…
Утром Миша был в Шиловой Горе, сидел в избе, где остановился Немков, и говорил обстоятельно, подражая «кроту». От станции Дно до Болота железнодорожная охрана: посты, патрули с собаками-ищейками. Задержанных у полотна расстреливают на месте.
Взрыв лучше всего делать не на высоком откосе. Ремонтный поезд подойдет, сбросит с полотна поломанные вагоны — и дорога через час опять чиста. А в низинке им долго не разобраться.
Про каталажку Миша умолчал. Удивленно спросил, где же взрывчатка.
— Эх ты! — засмеялся Сашка. — Понятливый парень, а не сообразил, для чего я полено таскаю! — Немков раскрыл обе половинки: в выемке лежали бруски тола.
Потом Немков сказал:
— Ты свое сделал, отправляйся домой.
Сколько Миша ни упрашивал — Немков был непреклонен.
КРУТИХА
Журка спустился с тяжелой бадьей по шаткой, скользкой лестнице в хлев. Тусклая желтая полоса из приоткрытой двери избы ломалась по ступеням, пропадала у ясель. Ноги мягко ступали по прелому навозу. Буруха ткнулась мордой в Журкино плечо, шумно дохнула.
— Не балуй!
Шершавый язык лизнул руку. Собака прижалась к ногам, заскулила. Журка пошарил в карманах, вытащил сухарь:
— На!.. Взять бы тебя, Егерь, с собой, да лаешь.
Потрескивали в печи дрова. Шипел большой черный чугун с картошкой. Фитиль керосиновой лампы ради экономии был прикручен, но и такой скудный свет в зимнюю темень веселил сердце.
— Все крутит на дворе? — спросил из-за переборки Журов-старик, справившись с кашлем.
— Вьюжит. Да оно так и лучше.
Это ответил Миша. Пришел уже! Он был в подпоясанном ремешком пальтишке, которое было ему узко и коротко, в руках держал шапку из оленьего меха с длинными ушами.
— Немцы злющие и все кричат: «Дрофа, печь!» Чурки колю, а рядом солдат — сосулька сосулькой! Спрашиваю: «Откуда? Аус Старой Руссы? Дальше не пускают. Слабо вам Ленинград взять? Слабо?» Разозлился — словно понимает!
— Дрофа, печь! Дрофа, печь! — пискнули на печи голоса и захихикали. Из-под овчины торчали три головы, уже давно следившие за Мишей.
— Так и глазеют, — зашипел Журка, достал из запечья теплые портянки. — Ничего от них не скроешь.
— Лыжи проверил? Дорога трудная.
— Не привыкать…
Миша подошел к печке:
— В школу ходишь, Леша? Закон божий учишь?
— Учу-у.
— Что сотворил бог на третий день?.. Ну!..
— Деревья, траву, — протянул Лешка.
— Природу. А солнце когда создал?
— Солнце?.. Кажись, на четвертый.
— Как же могли расти травы без солнечного света?
— Ну-у?..
— Вот тебе и «ну»! Бог в первый день создал свет, да? А светила небесные — только на четвертый день. Так? Что ж освещало в первые дни?.. Придешь в школу, скажи, что все это — сплошное вранье. Скажешь?
— Не скажу-у. Лизавет Ванна линейкой бьет.
Журка отрезал ломоть и завернул в тряпицу. Затянулся ремнем, нахлобучил заячью шапку.
— Ну, ничего! Недолго осталось ей вас мучить. Прощайте, орлы запечные! — крикнул Миша.
Метель намела сугробы, залепила избы. В проулках стонал ветер, озоровал над заглохшим селом. Из Лехиной избы доносились пьяные голоса, надрывалась гармошка: урядник угощал полицаев самогоном.
Должино исчезло во мгле. Ни звездочки! Тучи, тучи… Ветер сечет лицо, перехватывает дыхание.
Начались гривские поля. Мальчики спустились с пригорка к замерзшему ручью. Где-то здесь, меж ракит, должна быть баня. Не она ли чернеет? Ребята сошли с лыж, с трудом отворили занесенную снегом дверь низкого сруба. Пахло гарью, дегтем, веником.
— Грейся. — Миша вынул из ранца пачку листовок, запрятал под пальто, вышел.
Вначале было слышно, как похрустывали его валенки: «скрип-скрип-скрип…» И все стихло.
