Волгины - [303]

Павел от удовольствия хлопнул рукой по скамье.

— Батя, да ты ж такая голова! Алеша, ты слышишь?

— Слышу. Молодец, папа.

— А вы что думали, — полушутливо ответил старик. — Я с вас теперь буду требовать не слов, а дела. Извольте на каждый месяц давать мне рапорты, что сделали для страны. Ты, вот, обещал в этом году миллион пудов хлеба дать государству? Вот погляжу, как выполнишь.

— Выполню, батя, честное слово, выполню. Мои люди уже пятьсот тысяч пудов хлеба на элеватор вывезли. А в будущем году полтора миллиона дам.

— Ну, а дальше? Дальше что? Кроме хлеба, еще что? — допытывался старик.

Павел запнулся.

— То-то. Нечего. А ты подумай. Довоенными масштабами теперь не проживете. Вон сколько нашему народу надобно. Мы, вот, такие, и то хотим пожить. Мир-то для этого и завоевали… А пока пошли чай пить, философы…

И Прохор Матвеевич ласково потрепал Павла по широкой могучей спине.

…Наутро Алексей, Павел и Прохор Матвеевич с маленьким Лешкой с нетерпением ожидали на вокзале московский поезд.

Поглядывая на часы, Алексей нервно вышагивал по перрону. Павел, посмеиваясь, успокаивал его:

— Больше выдержки, товарищ гвардии полковник в отставке. Что с вами? Неужели вы и в бою так волновались?

— Представь, волновался, но не так, — сознался Алексей, — Не понимаю, что такое… И все он виноват, — показал он на державшегося за руку деда Лешку. — За него волнуюсь, не за себя…

— Ну, он-то, кажется, не особенно волнуется, — сказал Павел.

Алексей благодарно посматривал на отца, который все время разговаривал с Лешкой, объяснял все, что попадалось ему на глаза. Дед едва успевал отвечать на вопросы внука.

Наконец послышался шум поезда.

— В каком они вагоне? — спросил Павел, нетерпеливо поглядывая на мелькающие мимо, замедляющие ход вагоны.

— В седьмом! В седьмом! — крикнул Алексей и, подхватив на руки сына, побежал вслед за еще двигавшимся седьмым вагоном.

— Мама уже приехала? Где мама? — непрестанно спрашивал Леша.

— Да, да, сынок… Приехала… Вот мы ее сейчас увидим…

С силой прижимая к груди Лешу, словно боясь уронить его, Алексей тревожно и нетерпеливо смотрел на дверь тамбура. Он хотел, чтобы Нина увидела их сразу, обоих вместе…

Незнакомые офицеры и солдаты с тяжелыми чемоданами и сундучками выходят из вагона. Кругом шум, толкотня, давка, радостные возгласы, поцелуи. Мелькают букеты цветов, гремит рядом оркестр, колышется во всю ширину перрона алый транспарант, а на нем:

«Привет и слава победителям!».

Прохор Матвеевич переводит беспокойный взгляд от одного незнакомого лица к другому и вдруг видит стройную девушку в военной форме с серебряными медицинскими погонами на узких плечах. Знакомое и в то же время очень возмужалое лицо под сдвинутой на сторону пилоткой, ясные, иссиня-серые глаза, белые зубы, раскрытые в улыбке, на груди переливаются блеском ордена и медали…

— Танюшка! — кричит Прохор Матвеевич. — Доченька-а!

Старик сразу забывает о внуке; он жадно, выжидающе глядит в глаза дочери. А она тоже, увидев отца, падает со второй ступеньки прямо ему на руки.

С грохотом летят на перрон чемоданы, какие-то мешки, все мешается, пестрит в глазах…

— Доченька! Доченька! — все время повторяет Прохор Матвеевич. И целует, целует, захлебываясь от слез, — целует губы, щеки, волосы.

— Папа! Родной! — задыхаясь, кричит Таня. — Павлик! Алеша!

А Алексей не знает, кого же первого обнимать и целовать. Руки у него заняты Лешкой. Тот испуганно жмется к нему и не может понять, почему так шумят и волнуются взрослые.

Нина сошла со ступенек вагона и, озаряя лицо спокойной улыбкой, так согревавшей Алексея на фронте, позвала:

— Алеша!

И этот необычный, еще ни разу не слыханный им зов сразу наполнил его сердце ощущением счастья. Одной рукой он схватил чемодан Нины и тут же выпустил его, чтобы обнять ее…

— Вот мы и вместе, — проговорила Нина и, протянув к Леше руки, добавила таким спокойным, естественным голосом, словно только вчера рассталась с ним:

— Лешенька, разве ты не узнаешь свою маму? Ну, здравствуй…

Мальчик сначала с недоверием, потом с удивлением взглянул на военную форму женщины, на ее погоны. Серые, с удлиненным разрезом глаза словно притягивали его.

— Ты мама Нина? — робко спросил Леша. — Ты тоже была на войне?

— Да, сыночек, я была на войне. Теперь я навсегда приехала к тебе…

Она поцеловала мальчика и, выбравшись из толпы, опустила его на перрон. Леша смотрел на женщину снизу вверх.

Дети неспособны к анализу, но все-таки Леша, все еще помнивший Парасю, заметил что-то неладное в облике новой мамы… Но она так ласково смотрела на него и уже совала в руки какой-то пряник, что он сразу забыл свое недоумение.

Когда, выбравшись из перронной сутолоки, все вновь стали приветствовать и целовать друг друга, Нина взяла Алексея под руку, тихо сказала:

— Ты рад? Ведь это не в той обстановке, помнишь? Войны нет.

— Родная моя. Спасибо тебе, — растроганно ответил Алексей и пожал ее руку.

Тетке Анфисе и Прохору Матвеевичу казалось, что окна и двери их старого дома разом распахнулись и в них ворвался ослепляющий солнечный свет.

Прохор Матвеевич совсем растерялся и как бы ослабел от волнения. Он, как пьяный, ходил по комнатам вслед за дочерью и беспомощно, бессмысленно улыбался. Он хотел успокоиться, чем-то заняться и не мог. Возмужавшая, красивая и строгая с виду девушка в военной форме с погонами лейтенанта ходила по комнатам, переставляла вещи, убирала вместе с Ниной, и эта девушка со столькими заслугами была его дочь — Танюшка, хохотунья и баловница, которую когда-то следовало крепко держать в руках… Но теперь! Теперь уже она как будто и не хохочет попусту и смотрит на все чуть важно и разговаривает сдержанно — не так, как до войны.