Вольф Мессинг. Судьба пророка - [3]
– Не может быть! – изумляется гость. – При «железном занавесе», опущенном между нашими странами, эта встреча невозможна!
– Извините, но занавес, даже железный, иногда приподнимается, – улыбнулся Мессинг, – вы встретитесь в Лондоне! – сказал он, направляясь на сцену.
– Мне верить в это или нет?! – вдогонку Мессингу крикнул Поляков, но ответа не услышал. Он вспомнит об этом разговоре только через полвека, когда к нему, девяностолетнему, приедет в гости из Москвы семидесятилетний Владимир Соломонович с молодой женой. Они обнимутся, заплачут, выпьют по рюмке русской водки и огрубевшими, хриплыми от старости голосами запоют популярную у бедных евреев свадебную песню…
Что еще запомнил Вольф Мессинг из своего детства?
Как ни странно, корыто, глубокое, с закругленными краями, такие продавались на базарах. Хозяйки ходили вокруг него и цокали языками. Полезная в хозяйстве вещь, но дороговатая. Сколько раз спотыкался об него Вольф, когда летом направлялся к открытому окну, за которым в небе сияла луна. Мать наполняла корыто водой, и Вольф, попав в нее ногой, останавливался. Луна по-прежнему манила к себе, но он понимал, что ему никогда не добраться до этого чудесного загадочного светила в окружении бесконечного множества звезд. Вольф думал, что небо похоже на землю, если смотреть на нее с большой высоты. Одни люди излучают свет, как эта луна, другие, менее удачливые и не столь именитые, кажутся звездочками, а остальных, бедных и несчастных, скрывает темнота, их не видно. Косые улочки, угловатые дома, заборы, лавки, синагоги, русские церкви – все они спрятаны во мраке. Может, поэтому Вольфу хочется засверкать хотя бы как самой малой звездочке на небе, заявить о себе, доказать, что он не зря появился на этом свете…
Ноги мерзли в холодной воде, и Вольф возвращался в кровать, но завтра, перед сном, он незаметно от родителей заберется на крышу дома и оттуда будет любоваться луной и звездами. Это зрелище окрыляет, и он мечтает вырваться из беспросветной нужды, взлететь высоко к звездам, держа за руку юную Бузю. Потом он удивится, увидев воплощение своих грез на картинах известного художника Марка Шагала, своим творчеством перелетевшего далеко за пределы родного Витебска…
История с корытом упомянута не случайно.
Сон мамы был чуток, и однажды она проснулась, услышав, что Вольф встал с кровати, подошел к окну, за которым ярко светила луна, и попытался влезть на подоконник. Мать перепугалась, рано утром побежала к раввину, который, по ее мнению, знал все, и рассказала ему о происшедшем. Раввин задумался, почесал бороду, затем открыл толстенную книгу и вычитал из нее, что мальчик, по всей видимости, страдает лунатизмом, то есть снохождением.
– Ой! – в страхе вскрикнула мама. – Спит и ходит и не чувствует, не замечает этого!
– Да, пребывая во сне, ходит, совершает другие более сложные движения и может даже производить различные непредсказуемые действия, – не вынимая носа из книги, проговорил раввин.
Мама заплакала, приложив платок к глазам, но раввин стал успокаивать ее и предложил очень простой способ – будить мальчика, когда он направляется к окну.
– Значит, нам с отцом придется не спать по ночам? – вздохнула мама, но тут же убедилась, что раввин настолько умен, что способен найти выход из любого положения.
– А вы поставьте между кроватью ребенка и окном большой таз с водой, – сказал раввин, довольно почесывая бороду. – Мальчик намочит ноги и очнется!
Так и получилось. Вольф, ступая в холодную воду, просыпался. В своих мемуарах он пишет об этом кратко и с одной целью: возможно, какой-нибудь на первый взгляд совсем незначительный эпизод окажется важным для разгадки его способностей и принесет пользу науке.
Далее Вольф вспоминает: «Вся семья была очень набожной – тон этому задавали отец и мать. Бог в представлении моих родителей был суровым, требовательным, не спускавшим ни малейших провинностей. Но честным и справедливым… Я помню ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца… К нему нельзя было прийти и пожаловаться на то, что тебя обидели. За это он бил, не церемонясь, без тени жалости на лице, обиженный был для него вдвойне виноватым за то, что позволил себя обидеть. Это была бесчеловечная мораль, рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят, способных удержаться на плаву в жестоком и беспощадном мире».
Вольф потом удивлялся, что никак не мог четко представить лицо матери, вспоминались лишь глаза, полные любви и сострадания к детям. Когда отец наказывал их, она грустила, иногда до слез, и приговаривала: «Тише! Не так сильно!» Если перечила отцу, то так, чтобы дети не слышали. Вольфу казалось, что ему она уделяет внимания больше, чем братьям, потому что он лучше учился и выглядел болезненным ребенком. «Не надо меня так нежно обнимать», – однажды подумал он, но не сказал, словно предчувствуя судьбу братьев. И еще он помнил, что мама была бледной. Даже у горячей плиты кровь не приливала к лицу. Она редко выходила из дома, чаще летом, любила эту пору, тепло. Закончив дела по дому, шла в сад и смотрела, как отец ухаживает за яблонями. В эти минуты была спокойной, но вряд ли счастливой. Она всегда заботилась о своих детях и никому из соседей не позволяла ругать их. Лишь потом, дома, терпеливо объясняла кому-либо из братьев, в чем он был виноват или не прав. Когда мама болела, Вольф, конечно, жалел ее, но даже представить не мог, что мама, его мама, может навсегда уйти из жизни. Однажды во время ее болезни он так разволновался, что даже пропустил занятие в хедере, не отходил от ее кровати. Но отец, к удивлению Вольфа, на этот раз не наказал его, наверное, догадываясь или зная от лекаря, что мать больна тяжело…
