Вольф Мессинг - [18]

Однако вечером, появляясь на публике, во мне давала себя знать густопсовая, местечковая, еврейско-пролетарская закваска. Привитое в детстве кацбанство еще крепко бурлило во мне. Имели место и воспоминания о разочаровании отца, которого однажды «кинули» местные спекулянты, и несчастный отец Ханны. Мало ли упреков мог я бросить в лицо жирным!

Если бы позволял контракт, я бы спел им:

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем.

Мировой пожар горит,

Буржуáзия дрожит!

Или так:

Мы пойдем к буржуям в гости,

Поломаем им все кости!

Мировой пожар горит,

Буржуáзия дрожит!

Глава 4

Прошла весна, наступило лето. Жизнь наша, дерганная, нелепая, обрела какую-то последовательность, оформилась в распорядок.

Теперь с высоты четырнадцатиэтажного дома если что-то и можно назвать подлинным, ангельской белизны счастьем, так это июньские дни двадцать первого, наши встречи, на которые после выполненного задания, как на явку, проверяя, нет ли слежки, являлась Ханни. Нашу духовную близость очень дополняла физическая. Или наоборот, я сейчас не помню. В такие мгновения мы были близки в самом библейском смысле, как две половинки единого целого, о чем так поэтично рассказал Создатель в своей широко известной книге, названной запросто — «Книга». Там есть глава о царе Соломоне и Суламифи.

Кто не читал, поинтересуйтесь.

Любопытно.

Всемогущий был прав, все были правы, Ханна, восседающая на мне, была права, я, возлежащий на ней, был прав. Прав был Гюнтер Шуббель и его босс Тельман. Прав был всякий, кому хватало времени заниматься любовью и бороться за справедливость. Прав был тот, кто уверовал в согласие и не замыкался в тисках «крови», «нации», «свободного рынка», «класса», «капитала», кто не отдавал всего себя борьбе за «права человека». Прав всякий, кого даже мировая революция не смогла оторвать от любимого тела.

Это факт, и с ним необходимо считаться.

Неправы были те, кто завидовал, кому не терпелось найти врага, кто уверовал в один-единственный рецепт на все времена, кто, отыскав его, кричал «эврика!», кто терзался от одной только мысли о близости с любимой женщиной, кто собственную немощь в этом святом деле сваливал на большевиков, плутократов, на арабов, лицом, напоминавших «лакированных обезьян», на славянских недочеловеков, на развратных лягушатников.

У таких людей нет будущего — это говорю я, Вольф Мессинг.

Во время выступлений, весь погруженный в поиски спрятанных предметов, я издали приглядывал за Ханной. Опасность я ощущал внезапно, покалыванием в пальцах.

Смутно нарисовалась какая-то маленькая станция, через которую должна была проследовать Ханна. С какой стороны ей грозила беда, от кого она исходила, кто к ней подбирается — гнусный маньяк или грабитель, будет ли у него эмблема какой-нибудь добровольческой банды или красная звезда на фуражке, — уловить не мог, только эту зловредную струю, истекающую из какой-то ментальной подворотни я ощущал остро.

Затем, во время аплодисментов, мне привиделась ватага фрейкоровцев, шастающих по вагонам и целенаправленно кого-то выискивающих. Во время поклона обнаружил, бандиты ищут женщину-связную. Откуда выплыла эта мысль, сказать не берусь — родилась и все тут. Я помчался в гримерную, там закрылся. Гостям, рвавшимся ко мне с визитами и поздравлениями, было сообщено, что я плохо себя чувствую, что я перенапрягся…

Устроившись на диване, вместо потолка смутно разглядел Хану, беременную, на последнем месяце. Пояс на животике был доверху набит какими-то резолюциями, решениями, постановлениями; черт их разберет, что они понапихали Ханне в животик! Меня прошиб ужас, какой я испытал только однажды, когда безбилетником добирался до Берлина. В следующее мгновение, силой своей мысли, подал Ханне сигнал об опасности. Она не услышала меня — глядя в вагонное окно, мечтала о чем-то заветном (о чем, не различил). Следующий ментальный оклик она тоже пропустила мимо ушей. Между тем поезд подбирался к станции, где возле водонапорной вышки толпились с пяток одетых в солдатское фрейкоровцев. Курили… Наконец один из них, по-видимому, старший, отдал приказ, добровольцы затоптали окурки и двинулись в подходящему составу. Я мысленно крикнул изо всех сил — берегись.

Ханна даже не шевельнулась.

Фрейкоровцы вошли в первый со стороны паровоза вагон, двинулись по коридору. Особенно внимательно они присматривались к молодым беременным женщинам.

Внезапно Ханна вскинула голову, и совсем как птичка, дернула головкой, глянула направо-налево, затем торопливо поднялась, вышла из купе и, поколебавшись, направилась к противоположному выходу. Все эти мгновения я с нараставшим ужасом наблюдал за ней. Она опередила охотившихся за ней фрейкоровцев на какую-то долю секунды. Когда добровольцы вошли в вагон, она закрыла дверь в тамбур. Когда же Ханне удалось незамеченной спуститься на перрон и скрыться в толпе, я испытывал настолько могучий оргазм, что вынужден был переодеться.

Вообразите мое удивление, когда вернувшаяся из поездки Ханна уверила меня, что никаких таинственных голосов она не слышала, никакие предупреждающие оклики не долетали до нее, просто она замечталась, вспомнила обо мне, о том, какой я глупый, что боюсь за нее.