Вольер - [35]

Тем временем Карл заговорил. Словно бы через силу и против воли, но заговорил. Видно, дело и впрямь было нешуточное.

– Я, как вы понимаете, сам желания не имел. Я работал над «Переливами» и не слишком стремился отвлекаться на посторонние занятия, – Карл имел в виду свои музыкальные мечтания под названием «Переливы в горном хрустале», дело его продвигалось туго, потому что способности его в качестве композитора‑любителя пусть и не были безнадежны, но все же оставляли желать лучшего. Однако не всю же долгую жизнь Карлуше Розену, в своих затеях неотвратимо настырному, как пеньковая петля на шее контрабандиста, возиться со среднечастотными колебаниями! Хотя именно научно‑исследовательская стезя была его безусловным призванием.

– Вы хотите сказать, что Агностик по собственной инициативе связался с вами на «Секрете»? – недоверчиво спросил Игнатий Христофорович.

– Именно это и хочу сказать. Да что там хочу! Уже сказал! – нервно отозвался со стены Карл и опять принялся дергать себя безжалостно за вихры. – Он просил передать… Так я сначала передам, а потом остальное‑прочее, – он обвел несколько рассеянным взглядом всех присутствующих в кабинете Игнатия Христофоровича, словно опасался, что при первых же звуках сего послания лица, коим оно было адресовано, разбегутся кто куда. – Ну, одним словом… Агностик сказал, что чихал он на ваше собрание. Это первое. Что вы бесчувственные дикари, вообразившие себя человеками. Это второе. Что вам недоступно сострадание к чужому горю, а лишь бы тишь да гладь в вашем собственном болоте. Это три. Ну и в заключение он сказал, что раз можно вам, то и ему тоже можно вся…

Карлу не дали договорить. Вернее, перебили на полуслове. Амалия перебила – еще и досталось «ни за что, ни про что», когда он по праву хозяина дома вздумал остановить – ах, Игнаша, что ты понимаешь! Главное‑то они все не услышали. Ох, женщины, нетерпеливое участие вам имя! Собственно, его взволновала последняя фраза, «остальное‑прочее» – неуравновешенные состояния излишне психоделической натуры Агностика. Все поправимо, если не позволять себе заходить слишком далеко. Раз уж Паламиду в кои‑то веки потребно слезливое сочувствие, то это – всегда пожалуйста, что у них тут инквизиторское судилище, что ли? Игнатию Христофоровичу отчего‑то стало вдруг неловко. Еще и Амалия с причитаниями, но так им всем и надо… ох, прав Карл, нужно было сперва поговорить как следует с Агностиком. Не то их мирное болото рискует превратиться в поле Куликово! Амалия продолжала тем временем твердить свое:

– Ах, мальчики! Ах, как же так! – А мальчикам всем вместе на круг лет пятьсот с гаком выйдет! – Это жестоко! Надо лететь к нему теперь же, вот как есть! И ты, Карлуша, ты тоже должен! Ведь ты покойной Светлане всегда был другом и близким – (вот уж и покойники в ход пошли, подумал про себя в новом приступе раздражения Игнатий Христофорович). – Раз уж он к тебе воззвал к первому в своем несчастье, то и ты…

– Лала, погоди! Дай мне досказать. – Видно было, что Карл совершенно растерялся от безудержного напора женской сострадательной справедливости, требовавшей от присутствующих мужчин немедленного действия и необдуманной спешки.

«Да – Лала. Кабы я мог и на его месте! Запросто, по имени! Наверное, еще в детстве сложилось – Лала, до чего красиво!» – вертелись на языке у Гортензия заманчивые, обрывочные фразы, так и не произнесенные вслух. Но тут же он постарался сосредоточиться – было ясно, что лирические жалобы Агностика – лишь вступление к чему‑то несравненно более важному. Надо дослушать и непременно. Он весь словно бы обратился в одно большое слоновье ухо. Ха‑ха! Но веселья отнюдь не получилось.

– Он, понимаете, мне показал, – продолжил Карл с прежней неуверенной медлительностью, едва только в кабинете восстановилось утраченное было любопытство и внимание к его дальнейшему исполнению обязанностей «черного вестника». – То есть сперва сказал. Что он тоже в своем праве и никто не смеет его осуждать. Особенно некоторые сочувствующие, но ничего не делающие… Это в мой огород огромный каменище, я так думаю, – со скорбным вздохом от лица рассказчика пояснил Карл. – Поэтому он, Агностик, решил. Если он отдал от сердца самое свое дорогое в Вольер, то пусть и Вольер даст ему взамен что‑нибудь. Так! – Карл выдохнул, будто сбросил тот самый тягостный каменище с души.

– Что же может Вольер дать ему взамен?! – внезапно и по‑кликушески надрывно выкрикнул Игнатий Христофорович.

А Гортензию в первый раз за нынешний день сделалось не по себе. Он вообще редко испытывал подобные состояния, оттого что более привык радоваться и удивляться миру, чем ожидать от него сюрпризов, носящих зловещее наименование «опасных». Но выкрик этот, та самая последняя капля, столь непохожий и неподходящий для монументальной особы Игнатия Христофоровича, словно бы вмиг перевернул его сознание. Все сложилось воедино – и тревожный, в иных обстоятельствах хамский вызов Карла, и вечная тревога Игнатия Христофоровича о Вольере в ожидании чуть ли не бесовских каверз, и невероятное для всех присутствующих заявление Агностика.