Вольер - [25]

Как первый библейский человек, в первый же раз столкнувшийся лицом к лицу со злом, еще не узнавший до конца, что это именно зло, Тим на некоторое время растерялся. И усомнился. Полно, да все ли так на самом деле? Очень хотелось, чтобы все было не так. И очень не хотелось знать. Не хотелось знать, как бывает иначе. Не знать и не сметь, слова разные – а все же одинаковые. Усомниться, значит – «сим победиши», но Тим до этого пока не дозрел, куда там! Его собственное знамя, небесный лабарум, еще не было соткано, даже крестоносный образ его еще не был явлен ни во сне, ни наяву. Полководец без войска, шаткий в вере, не видевший врага своего без забрала, лишь знающий твердо – враг его есть, но где он, неизвестно. Все это отступало на второй план, неважно – главное цель. Тогда можно и без войска. Где‑то когда‑то союзники найдутся, и нельзя сказать наперед: держи с ними ухо востро. Да и знамя – дело наживное, сгодится любая тряпка, лишь бы под ним удалось идти вперед.

Ночь прошла спокойно. Отец и тетушка Зо так и задремали за столом – выдохшаяся шипучка в стаканах, головы на скрещенных руках, мерное сопение, увядший от усилий «домовой» в углу, бедняга. Но Тиму нужен был здоровый сон в ожидании завтра. Ой как нужен! Потому он поднялся наверх, только бы в свою кровать. Думал, черта с два (ох, нельзя так ругаться, опять же почему нельзя и что значит «черт!»?) хоть на половинку часа сомкнет глаза. Ан нет, не так оно вышло. Едва коснулся головой подушки, едва успел подумать под «мышиный писк» – когда решение принято, то и беспокоиться незачем, едва успел удивиться – надо же, какая ясность теперь в нем, как уже и заснул. До самого раннего, голубого, воробьиного часа.

Утренний «Яблочный чиж» ничем не отличался от себя обычного. Но это лишь казалось поначалу. Тим вышел на крылечко, дожидаясь завтрака, – ни отца, ни тетушки Зо уже не было в доме, но мало ли куда им вздумалось пойти? К тому же Марту, например. С сочувствием или с помощью, хотя чем они‑то могли помочь? Единственный, кто мог, как раз спокойно теперь стоял на крылечке, не торопился никуда, потому что спешка не была ныне подспорьем – он, Тим, должен действовать постепенно. Как его отец, когда настает время решительного и победного удара в городках‑перевертышах: сначала прицелиться тщательно, потом отвести локоть, прищуриться в последний раз, проверяя, и вот – взмах, свист крутящейся биты, рассекающей воздух, и разлетается сложенная фигурка, переворачивается, чтобы собраться заново в иную, такую же стройную и красивую.

Все же, несмотря на тишь да гладь, поселок не был похож на себя. Будто бы он тоже шептал на ухо Тиму: «Ты не обращай внимания на мой привычный и благостный лик. А загляни внутрь меня. Тогда ты увидишь – долго еще не буду я таким, как прежде. Даже если неизменными останутся мои дома и залы, и колокольни, и соборные площади, нынешние, прошлые и грядущие. Все равно это лишь их внешнее лицо. Суть же изменилась. Потому что во мне поселился страх. Перед тем, что нельзя объяснить, перед тем, что нельзя поправить. Потому что исчез закон. Тронешь краеугольный камень – рухнет все здание. Потому что меня больше нет. Ты видишь перед собой лишь призрак. Я больше не „Яблочный чиж“, а кто‑то другой. И так будет, пока не вернется мой мир и мой порядок вещей».

– Пока не вернется Аника, – сказал он вслух, но услышать Тима было некому.

Тим не просто должен вернуть ее. Он будет обязан рассказать, что произошло, как и почему. Даже если не захотят ему верить. Потому что иначе поселок не излечить. Отныне он – «колдун», сам себя назначил, ведь кроме него, выходит, некому. На Радетеля надежды мало. Тиму сделалось вдруг очень плохо. Не от страха, нет. Он уже знал и смел, и оттого для страха не было места. Но он остался в этом мире один, как та самая луна‑бродяга, и не имелось у него отныне ни дома, ни семьи, ни покоя, ни веры. Все это он должен теперь создать для себя заново. Из чего? Да уж из чего придется. Кто знает, что встретится ему по дороге? Может, он и погибнет на ней. По своей воле – и на нижнюю сторону земли, в сонное царство мертвых, где душа его будет грезить вечно. Он не хотел. Но что делать? Оставаться, как есть, он хотел еще меньше.

Проснулся Нил, «домовой» с ласковой укоризной тащил его мыться, мальчик упирался, но не слишком сильно, скорее, ему было весело. Тим улыбнулся и погрозил ему с веранды пальцем – мол, слушайся и не капризничай чересчур. Тот состроил в ответ рожицу, но все же дал увлечь себя в умывальную.

Завтракали они вдвоем, отец так и не вернулся, наверное, застрял где‑нибудь в гостях. Потом сразу же, как набил перемазанный рот остатками персикового варенья, братишка стал проситься на улицу играть. Тим, конечно, разрешил – погода чудная, чего же сидеть дома?

– Вот только погоди немного, и пойдем вместе, – попросил он мальчика. Хоть в этом радость, прогуляться по поселку, держа Нила за руку, может, никогда больше, а? Защемило сердце. Ну ничего, Нил вполне и без него обойдется.

Пока братишка играл в догонялки с «домовым», вернее сказать, мешал тому собирать со стола остатки завтрака, Тим поднялся к себе наверх. Он не представлял еще, что именно возьмет с собой в путь, но про одну вещь знал точно, и без нее было не обойтись. И приготовить ее нужно заранее, а лучше весь день с ней не расставаться. Мало ли что? Из дальнего ящика, где хранил старые детские сокровища – засохший жук‑рогач, сиреневый коробок с ожерельем из гороховых зерен, смешной человечек из палочек и желудей, – вытащил он сверток из куска занавески (по сей день бедняга «домовой» не догадывается, куда пропала цветастая тряпка со слухового окошка). Сунул под мышку и пошел вниз к Нилу. Братишка все еще с визгом носился за «домовым» и от него, шалил, норовил сесть верхом, соскальзывал с гладкой туши, Тим и сам также забавлялся в детстве, «домовому», чай, не впервой.