Волчья яма - [22]

После солдат сидел рядом с телом покойного, отдыхал и думал. Наверно, сперва надо притащить дров — на берегу после ливня их осталось немного... Устало поднявшись, он потащился в лес. Что-то собрал там поблизости и принес. Принялся разжигать костер. Он не умел пользоваться «катюшей» и посбивал пальцы, пока задымил лоскуток ткани. Далее также было не легче — от дымного лоскута зажечь клочок мха. Он все раздувал и раздувал его, пока не закружилась голова, словно у пьяного. Немного отдохнул и опять стал раздувать.

Может, спустя час или больше вчерашний костерок ожил — в вечернее небо над речкой потянулся сизый хвост дыма. Солдат торопливо подложил больше топлива. Будет гореть. Главное сделано — они добыли огонь. Будь жив бомж, это стало бы большой радостью. Теперь же радость сокращалась наполовину. Такова арифметика.

Пока разгорался костер, солдат подошел к покойнику. Что делать? Поесть картошки и мотать отсюда? А как же бомж? И мотать куда? Этот вопрос — куда? — словно проклятие, неотступно витал над ним. В него упирались все другие вопросы, и ни один из них не находил ответа. Может, ответов на них вообще не было? Не существовало в природе? — рассуждал солдат. Иначе бы он здесь не оказался, да и бомж тоже. Разные люди, они стали жертвами одной судьбы. Проклятая зона их уравняла.

Солнце совсем скрылось за бором. Весь лесной берег речки и ее луговая сторона с кустами потонули в тени, в которой мирно вился синеватый дымок костра. Безоблачное небо над лесом еще купалось в прощальном свете погожего дня. Наверно, там звучали счастливые гимны, которые не достигали земли. На земле воцарилась скорбь.

Наконец солдат закопал в угли десяток картофелин, старательно засыпал их пеплом. Пусть пекутся. А сам подошел к неподвижно скрюченному телу бомжа. Ни лопаты, ни даже большого ножа у него не было. Он взобрался на обрыв, выломал из орешника недлинную палку. Могилу лучше бы выкопать на обрыве, но там дерн и сосновые корни. Парень едва мог пошевелиться от усталости. И он стал копать в песке, под обрывом, рядом с телом покойника. Тут было легче, он ковырял палкой, горстями выбрасывал песок. Не скоро получилась ямка — неровная, мелкая, мало похожая на могилу. Нескладная могила, как и нескладная жизнь бомжа. Какова жизнь, таковы и похороны, иначе не бывает. Так заведено в мире, что на похороны приходят люди, много людей. А вот ему пришлось хоронить — одному.

Но будет ли кому похоронить его самого?

Он не хотел жить неправильно — хотел справедливо, по совести. Получилось наоборот. Так что же, ему теперь пропадать в его девятнадцать лет? Нет, он хотел жить. Хоть как-нибудь... Но, по-видимому, и как-нибудь не получится...

Задумавшись, он не заметил, как рядом появилась птичка, маленькая, вертлявая трясогузка с длинным хвостиком. Невесть откуда взявшись, она беззаботно прыгала по песку. Что-то там склюнула, оглянулась на одинокого человека возле костра и вроде коротко пискнула.

— Плисочка! — прошептал он с неожиданной нежностью, сразу вспомнив слово, каким в бабушкиной деревне называли этих птичек. Но плиска тотчас вспорхнула и стремительно скрылась над речкой. Зачем она здесь, по чью душу? — встревожился солдат, растроганный неожиданным появлением пичужки.

Тем временем, наверно, испеклась картошка.

Солдат выгреб из костра крайнюю картофелину, слегка отер ее о штаны и осторожно откусил. Но проглотить почему-то не смог — спазм перехватил горло. Погодя он попытался еще раз, но и вторая попытка оказалась напрасной. Наверно, что-то случилось с его горлом или желудком, перестали принимать пищу. Ощутил сильные позывы тошноты и не на шутку испугался. Сколько затем ни пытался, проглотить ни крошки не смог. А вскоре утратил и способность жевать. Началась жестокая рвота, казалось, будто выворачивает желудок и все внутренности. Низко склонившись, он сидел возле костра, потеряв интерес к картошке. Ждал, когда окончатся его муки. Но муки, похоже, только усиливались.

Так прошло немало времени, начал догорать костер. В темени наступившей ночи поодаль тускло блестело водяное пятно излучины. Рядом, слабо освещенное остатками огня, неподвижно лежало тело бомжа. Надо было подложить сушняка в огонь, но стало не до того. Солдату был безразличен огонь, которого еще недавно так домогался.

Однако, чуть совладав с немощью, он встал, поднял отяжелевшее тело покойника и свалил его в яму. Засыпать уже не успел — опять подкатила тошнота. Он лег рядом с ямой и впервые не испугался — умереть, может, было бы и лучше. Медленно затухал костерок, по краям пепелища в темноте еще шевелились-мелькали мелкие искорки. Потом и они угасли.

Очнулся глубокой ночью — ему становилось хуже. Только успел подняться на остывшем песке, как опять содрогнулся от рвоты. Рвать давно уже было нечем, но мучительные позывы тошноты продолжали сотрясать тело. Временами он то приподнимался на песке, то снова падал, лежал. Когда судороги ненадолго прекращались, вроде забывался, чтобы вскоре пробудиться снова и снова надрываться во рвоте. Казалось, уже давно опустел желудок, а нестерпимая горечь не переставая рвалась из горла. Он думал, что лучше умереть, чем так мучиться.