Волчья верность - [13]

– Жертва Дэйлэ?[2]

– Ну конечно, у кого я спрашиваю! – Хильда сердито отвернулась, вскинув голову. – Не удивлюсь, если ты на короткой ноге со всеми этими… богами. Отказаться от своей веры ради любви – значит, принести ей в жертву душу.

– Я ничего не понимаю в любви, – напомнил Тир, – но, насколько мне известно, в том и смысл, что душа любого человека хотя бы раз в жизни оказывается в ее распоряжении. Или нет?

– Если этот человек не христианин – да, Дэйлэ может завладеть его душой. И если Эрик примет христианство ради того, чтобы на мне жениться, – Дэйлэ получит его душу. Дэйлэ, а не Христос, потому что… – ненавижу демонов! – потому что Эрик не верит в Христа.

Хильда замолчала. Некоторое время тишину нарушал только стук ее каблуков по мостовой. Потом пальцы, лежащие на руке Тира, чуть сжались.

– Ему пришлось бы отказаться и от тебя тоже. Не знаю, думал ли он об этом. Наверное, нет, наверное, просто не пришло в голову, что, отрекаясь от демонов – отрекаешься от всех демонов, а не только от тех, кого считал богами.

– Уж эту проблему Эрик бы как-нибудь решил.

– От вас одни беды.

– Да?

– Ты тоже демон. Как было бы хорошо, не будь вас совсем. Зачем вам это, Тир? Ну объясни, зачем ты здесь, ведь тебе же не нужно ничего, кроме твоего неба, тебе дела нет до тех, кого ты совращаешь, губишь, улавливаешь в сети, ты хочешь только летать. Так летай, кто же тебе мешает? Оставь людей в покое!

Он молча улыбнулся. И Хильда тут же выдернула руку. Отступила на шаг, гневно смерила его взглядом сквозь короткую, негустую вуаль:

– Над чем ты смеешься?

– Над людьми.

– Ты способен чувствовать? Хоть что-нибудь? Или можешь только врать и притворяться?

Слова-лезвия. Три вопроса – три неглубокие, резаные раны. И Тир вновь улыбнулся, приветствуя знакомый стальной проблеск. Боги свидетели, Хильда была лучшей из известных ему женщин.

– Я снова буду чувствовать, когда ты снова начнешь говорить правду, – сказал он мягко.

– Ты издеваешься?

– Нет. Ну… может быть, немножко. Просто чтобы разрядить обстановку.

Смотрит и улыбается одной из своих улыбок, тех, которые могут видеть только избранные. И становится не по себе: что будет, если она потеряет право видеть эту его улыбку? Что будет, если ей, как большинству других, останутся только маски, череда сбивающих с толку образов, взглядов и усмешек? Если сделать ему больно – так и случится. Он отдернет руку, обжегшись, и никогда больше не подойдет близко.

Хорошо, что она не сделала больно. Попыталась. Не получилось.

– Потому что не хотела. – Он стоит напротив, усмехается, глядя прямо в глаза.

На пустой ночной улице – мужчина и женщина. А на самом деле в ночи – демон и человек. Два разных вида. Демонов не учат, что нельзя, невежливо, пугающе смотреть на людей вот так – глаза в глаза, зрачки в зрачки.

– Я способен чувствовать. Но чтобы сделать мне больно – нужно хотеть этого. А ты не хочешь.

– Правда? Тогда чего же я хочу?

– Чтобы я никогда не отдавал тебя.

– Что?

Она краснеет. Краснеет и понимает это, и от понимания заливается краской еще сильнее. О чем он говорит? Она любит Эрика, она принадлежит Эрику…

– И хочешь, чтобы я принадлежал тебе. Но это невозможно. Я не дрался за тебя – это правда. Я отдал тебя очень легко – это тоже правда. Я не люблю тебя, да, все так. Но тебе же это и не нужно. Тебе этого хочется, но желание и необходимость – разные вещи. Хильда, если твоя власть надо мной нуждается в проверках и требует доказательств, то разве такой должна быть проверка?

Она не думала об этом. О том, что у нее есть власть. То есть… думала и хотела знать наверняка, но никогда не превращала мысли в слова.

Но если не Эрик, то кто тогда или что?..

– А «зачем?» ты у себя не спрашивала? – Уже другая улыбка. И взгляд другой. – Зачем тебе доказательства? Сформулируешь – обращайся. Расшибусь для тебя в лепешку, или чего ты там захочешь. Хотя умереть я даже для Эрика не готов.

– Разве у Эрика есть право отдавать тебе такие приказы?

– Какие?

Такие! Он что, думал, будто она не знает? Думал, что Эрик не рассказал ей? Ну и дурак! Хильда не собирается ничего объяснять. Демоны, они умные. Слишком умные, чтобы люди могли их понять. И даже Эрик не понимает Тира фон Рауба. Может быть, Эрик тоже ищет пределы своей власти?

– Тир, даже рабам оставляют право строить личную жизнь на их усмотрение. Ты не раб ему, почему же ты позволяешь обращаться с тобой, как с вещью?

– Потому что Эрик знает, что делает.

– А если нет?

Ох… вот теперь у нее, кажется, получилось. Сделать что-то – сказать что-то… болезненное. В черных зрачках вспыхнуло алое пламя, а улыбка – заморозила кровь.

– Для всех будет лучше, если я продолжу думать, будто Эрик знает, что делает.

Он улыбался так лишь однажды на ее памяти – в бальном зале в рождественскую ночь. Его слова не похожи на угрозу. Но они пугают. А улыбка меняется снова, меняется взгляд, меняется голос:

– Ради всех богов, не надо ревновать меня к Эрику. Приоритеты расставлены, я не буду их менять, да и вообще, ты же знаешь, я не люблю женщин.

Чего она только что боялась? Кого? Вот этого наглого мальчишку?! Он клоун и лицедей, он демон, и он не опасен для тех, кого любит.