Волчья сыть - [42]

— Попросите всех выйти из комнаты и велите принести сюда длинный стол, — приказал я Вошину. Он распорядился, и все, кроме священника, торопливо вышли из комнаты.

— Батюшка, вы мне хотите помогать? — спросил я у него.

Поп диковато посмотрел на меня, перекрестился сам, перекрестил Трегубова и вышел вслед за женщинами. За дверями началась беготня, крики и прочая бестолковщина. Пока все как-то устраивалось, я осмотрел раненого. Домочадцы побоялись его раздеть, и теперь мне предстояло снимать присохшую к ранам одежду. Раны были не очень глубокими, иначе он давно бы истек кровью и умер.

Меня больше беспокоила неестественно вывернутая, явно сломанная нога. Без рентгена и опыта мне с таким сложным переломом будет очень трудно справиться.

Наконец, в комнату внесли длинный стол и, по моему указанию, застелили его чистой простыней. Я велел какой-то женщине принести кипяченой, теплой воды и бутылку самой крепкой, какая найдется в доме, водки. Потом четверо слуг, по моей команде, переложили помещика на стол.

Когда все было готово, я оставил себе в помощь двух женщин с наиболее осмысленными лицами и приступил к осмотру и лечению раненого.

Раны, несмотря на ужасный вид, уже не кровоточили, и я в первую очередь занялся сломанной ногой. На ощупь перелом оказался не сложным. Я тщательно совместил кость и плотно забинтовал голень. Пока я занимался ногой, по моему указанию помощницы перемешали пять фунтов чистого речного песка с двумя фунтами ржаной муки, залили эту смесь кипятком и вымесили до тестообразного состояния.

Я надеялся, что из этого состава получится некое подобие гипса. Разобравшись с переломом, я занялся другими ранами. Работа была долгая и кропотливая. Когда стемнело, я приказал принести побольше восковых свечей, которыми осветил «операционную».

При таком освещении обрабатывать и зашивать раны было неудобно, но другого выхода у меня не было.

Я еще не совсем оправился от вчерашнего приступа странной болезни, и несколько раз мне становилось совсем худо: начинало тошнить, и кружилась голова. Приходилось пересиливать себя, и к утру, когда я, наконец, окончил возиться с ранами, я был совсем никакой.

По идее, стоило все бросить и лечь спать, но мне нужно было еще сделать растяжку для ноги, чтобы Трегубов не остался хромым. Обошелся я с этим довольно просто: обрезал у сапога голенище, вбил с внутренней стороны насквозь подошвы гвоздь, у которого крючком загнул конец. К этому крючку привязал веревку с грузом.

После того, как приспособление было готово, я надел на сломанную ногу сапог, а груз вывесил за спинкой кровати. Получилось очень кустарно, но эффективно.

За время операции Трегубов несколько раз приходил в себя.

Когда я перестал его мучить, он забылся в бредовом сне. До введения хирургом Пироговым анестезии было еще более пятидесяти лет, так что бедному поручику пришлось терпеть сильнейшую боль. Ничего похожего на эфир или опиум у меня, само собой, не было.

Оставив у постели раненого сиделку, я добрел до соседней комнаты и замертво упал на кровать, велев разбудить себя, если у больного начнется лихорадка. Так в обиходе именовали высокую температуру.

Проспав два часа, я проснулся. В доме был тихо. Я зашел в спальню Трегубова.

Он, по словам сиделки, еще не приходил в себя. Наполнение пульса было удовлетворительное, состояние стабильное.

Больше всего меня беспокоила температура. Если начнется сильное воспаление, мне с ним без нормальных лекарств будет не справиться.

Оставалось надеяться на мои новые «экстрасенсорные» способности и на здоровый молодой организм помещика.

Я осторожно снял с раненого простыню. Трегубов выглядел очень пикантно. В запарке я зашил ему раны черными нитками, и теперь, отмытый от крови, он выглядел заплатанным манекеном.

Удивительно, но состояние его ран оказалось неплохим. Так они должны были выглядеть не на следующий после операции день, а дня через три-четыре.

Как бы я скептически ни относился к шарлатанам вроде Чумака и Кашпировского, не говоря о собственных сомнительных талантах, но еще одним фактом исцеления в моей практике делалось больше.

Самое удивительное, что никаких внутренних изменений я в себе не находил и ничего необычного с больными не делал. Я даже не представлял, с какой стороны подойти к изучению своих новых способностей.

Вернувшись в свою комнату, я велел одному из дворовых сходить на кухню и принести мне завтрак. Он ушел и вернулся минут через двадцать с пустыми рукам.

— Где еда? — удивленно спросил я.

— Пошли со мной, — сказал слуга с уничижающей лакейской небрежностью. — Тама покормят.

Я не стал спорить и отправился за ним. Мы пришли в закуток около кухни. Лакей указал на лавку, стоящую перед некрашеным, грубо сколоченным столом и молча удалился.

Мне стало любопытно, чем все это кончится, и я сел. Мальчик-поваренок в грязной рубахе принес щербатую глиняную миску со странного вида кашей, слегка сдобренной каким-то постным маслом, и краюху ржаного хлеба.

— Что это такое? — спросил я, разглядывая еду.

— Полба, — ответил мальчик, удивляясь странному вопросу.

Я попробовал неведомое блюдо. С голодухи съесть полбу было еще можно, но только очень большой. Отставив это странное блюдо, а заодно и черствый хлеб, я вернулся в господские комнаты.