Волчья сыть - [41]

После восшествия в 1796 году на престол Павла Петровича, когда новый император одним из своих первых Высочайших Именных повелений, приказал всем отпускникам вернуться в свои полки, Трегубов вынужден был вернуться в Петербург.

Я кое-что знал об этом реформистском поступке Павла, поставившим на уши половину российского дворянства.

О своеобразной системе службы в армии не только малолетних, но и не рожденных детей при Екатерине II достаточно много рассказано в литературе и истории. Достаточно вспомнить Петрушу Гринева, героя повести Пушкина «Капитанская дочь», записанного в армию в младенчестве.

Петр I, в свое время, обязал всех дворян в обязательном порядке служить отчизне. Обходя, по нашей российской традиции, этот закон о службе всех сословий с рядового чина, дворяне записывали в полки своих недорослей для того, чтобы им шла выслуга лет и производство в чины.

Идею подхватили военные казнокрады, присваивающие себе содержание не родившихся или малолетних «отпускников». К концу правления матушки-императрицы в полках служило меньше половины их списочного состава. Большая же половина солдат и офицеров из высшего сословия сидела по домам и имениям, наслаждаясь радостями жизни.

Павел прищучил халяву и приказал всем отпускникам явиться в свои полки в самый короткий срок. Тут же пошел слух, что не вернувшихся лишат дворянства, чинов и привилегий. Ужас обуял великую, необъятную Русь. Отпускники бросились разыскивать свои подразделения. Новые драконовские порядки особенно касалось военнослужащих элитных полков, где неугомонный император мог самолично проверить соответствие полковых реестров фактическому присутствию.

В эти тревожные дни станционные смотрители на взятках наживали состояния за предоставление лошадей напуганным отпускникам. В столицу везли служить двухлетних капралов и пятилетних сержантов, числившихся в отпуске «до завершении учебы».

Трегубов вовремя вернулся в полк, сшил предписанный императором нищий мундир по прусскому образцу за двадцать два рубля ассигнациями и начал стойко сносить тяготы и лишения воинской службы.

Тягот оказалось предостаточно. Император требовал обязательного участия офицеров во всех ученьях, частенько самолично ими командуя. Гвардия, переодетая в дешевенькие суконные мундирчики, стыла на холодных петербургских ветрах зимой, без шинелей, изучая артикулы прусской армии.

К тому же большинство увеселительных заведений закрылось по приказу того же строго царя, страшась монарших гонений, лишив молодых людей заслуженных развлечений.

Василий Иванович, уже вкусивший сладкую жизнь самовластного владыки, очень тяготился служебной лямкой и вынужден был закосить от службы по болезни. Ему с трудом удалось после многомесячных мытарств добиться отставки по состоянию здоровья.

Император, не жаловавший бывших маменькиных фаворитов, отставку утвердил без повышения в чине, и Трегубов без новых чинов и наград вернулся в свое имение.

Многословный, не очень связный рассказ Иван Иванович окончил только тогда, когда наша гремящая колесница влетела в село Завидово.

Я обратил внимание на неплохие избы, крытые не соломой, а тесом, приличные ограды крестьянских домов и относительно хорошую дорогу. В центре села высилась пятикупольная церковь с колокольней не многим хуже собора, в котором венчали нас с Алей.

Я похвалил рачительного помещика, но Вошев комплимент отверг, сказал, что крестьяне Завидово отродясь были зажиточными, отсюда происходит и название села. В крепостную же кабалу они попали недавно, а до того были экономическими.

В это время наши могучие кони вознесли карету на самое высокое место в округе, где на семи ветрах стоял новый помещичий дом. Построил его отставной гвардейский поручик с размахом и очень капитально. В наше время такие строения называют «типичной помещичьей усадьбой» конца XVIII-начала XIX века. Типичными такие дома стали потому, что только такие капитальные строения смогли выстоять двести лет.

Дом, по строгой оценке, на дворец не тянул, но из всего, что я видел здесь в провинции, был самым крутым. Фасад его украшали восемь колон, стрельчатые венецианские окна, а крыша была крыта медными листами. Карета подлетела к высокому мраморному крыльцу и резко остановилась.

Нашего приезда ждали. Засуетилась дворня, которой у этого богатого помещика было без числа. Замелькали и люди, одетые в цивильное платье. Разглядывать обстановку было некогда, и я сразу же попросил проводить меня к больному. Взволнованные домочадцы и слуги бестолково сновали по всему дому. Лица у большинства были испуганные и расстроенные. Видимо, хозяина здесь любили.

Миновав две залы: парадную двусветную и более интимную с арочными окнами, барочной золоченой мебелью, мы прошли в спальню хозяина. На широкой, альковного типа кровати лежал крупного сложения молодой мужчина в окровавленной рубахе. Кроме него, в комнате были священник в парадной рясе и несколько заплаканных женщин. При нашем появлении священник прервал молитву и скорбно покачал головой.

— Жив? — спросил я.

— Отходит, — ответил поп.

Я подошел к раненому. Вид у Трегубова был ужасный. Волк успел его здорово потрепать. Первым делом я проверил у раненого пульс. Он был вполне приличным для его состояния. Я немного растерялся, не зная, с чего начать.