– Лодку, Семен!
Спотыкаясь и катясь по глине, Серегин вбежал в землянку, прыгнул через скулившего на ступеньке кутенка, накрылся плащом, схватил чемоданчик и выбежал в темень. Застучало дождем по клеенке, загремело в ветре, как жестью, – жестким плащом.
– Лодка где? Фонарь зажигай, живей фонарь зажигай!…
– Здеся… да спицы смокли…
– Давай, черт тебя… мимо проскочит… Заюлило золотыми змейками на глине, в ключах, закачался тусклый фонарик на палке. Загромыхали весла.
– Ну, дай Господи… Прямо, шурга пошла… Держись, Егор Иваныч!
Крепко накатывало волной, мешало выбраться. Серегин стоял, упершись ногами в борта. Следил, как извиваются высокие огни по стрежню.
– Паруси-ит, Егор Иваныч! – кричал Семен, наваливаясь изо всех сил на весла. – Садись ты, шумной!…
Срывало ветром. Серегин махал огнем. Не давали гудка высокие наплывающие огни, не трепетало сигналом.
– Лихо дело, не черпануть бы… Садись!
– Гребись знай!
Ближе, ближе подбирались огни. Шлепнуло волной сбоку, подняло и бросило в хлябь.
– Садись! – заревел Семен. – Шутова голова!
– Знай гребись!
– По-спеем! Кружить ему два раза! Машуть вон… Плавно, дугой, покачался огонь-сигнал, и, наполняя ночь новым, уже сознательным шумом, загудел пароход, показывая освещенный бок.
– Добе-ремся… – уже весело, кряхтя от усилий, крикнул Семён, точно и он дожидался парохода. – Как теплом от ево…
– «Чай-ковский»… – разобрал Серегин золотые буквы по белому. – Хороший пароход…
– А-ди… корму-у! – заревел рупор.
Огнями горел длинный бок. Смотрели на Серегина освещенные окна салона. Мотали огоньком на корме. Рвануло волной, метнулась веревка, два длинных багра ссунулись с борта и разом схватили лодку.
– Прощай, Семен!
– …Ива-ныч! – сорвало ветром. Уже не было лодки за бортом.
– Не мая-чи-ит! – услыхал в дремоте Серегин и встряхнулся.
На него смотрел с большого стола разноцветный хрусталь в огоньках, белоснежная скатерть, мерно качающиеся розовые шапки цветов. Дальше – черное, во всю стену, окно. За окном кричал голос.
…Задремал! – подумал Серегин и покосился на ужинавших.
Они сидели за столиком, друг против друга, и звякали ножичками. Круглые часы на стене показывали без четверти двенадцать, а когда вошел, было без двадцати пяти. А вздремнул и что-то такое видел – забыл.
Старичок принес ему водки и ветчины.
– Насилу отхлопотал – плиту загасили.
Еще на берегу Серегин решил, точно назло кому-то, выпить, да вкрепкую. А как увидал с лодки, что во втором классе темно, вспомнил с досадой, что кухня кончает в половине двенадцатого. И обрадовался: салон первого класса был освещен. И, хоть не любил он первого класса – аристократы там все, – вошел.
Ел ветчину, выпивал рюмку за рюмкой, поглядывая на ужинавших. Господин был кислый с лица, с рыхлыми синими щеками, брыластый, рухляк; и голос был неприятный, и движения барственные. Зато дама была красавица. У ней было нежное, белое, как из воску, лицо, тонкие, яркие губки, темные бровки мягкими дужками и чудесные светлые локоны, какие видал он в Архангельске, в лучшей парикмахерской, за окном. А когда увидал глаза – сладко тронуло сердце. Так и подумал – божественные глаза. На ней было чуть розоватое, с блеском, платье, и на плечах пышный мех, запавший на спинку стула. И все в ней было прекрасно: как поворачивала пышную головку, в золотистой повязке, как держала стаканчик, как пила маленькими глоточками и как говорила.
Он съел ветчину и допил всю водку. Закурил и почувствовал наплывающую истому.
…Соснуть бы часок… или пивка попросить?…
Поманил старичка и попросил подать пива.
– Уж как-нибудь расстараюсь.
От столика до Серегина долетали отрывки непонятного разговора:
– …за одну неделю. Пять тысяч дал!
– …конечно, отказался… Лучше заплатить неустойку.
– …в Симбирской губернии, на самом берегу Волги… Сто тысяч заплатил! И играл, конечно… всякие операции…
Слышал Серегин сквозь наплывающую дремоту. Думал – коммерсанты какие-нибудь, маклачить едут на ярмарку… Ярмарка там лесная… Поглядел вялыми глазами на даму, откинувшуюся к спинке, – ножки какие маленькие, – опять подумал: «Красавица… может, содержанка этого рухляка… сам едет маклачить на ярмарку, а ее боится одну оставить, вот и потащил в такую погоду… Цепищу какую выпустил – чисто скоба».
Мерно позвякивал хрусталь на столе. Белая скатерть расплывалась, тускнела, что-то мерцало – розовое. Поглядел к столику. Матово светилось серебряное ведерко с выглядывающим горлышком.
…Шампанское дуют.
Там ели ложечками что-то розовое с тарелочек и запивали вином. Часы пробили – двенадцать.
«Сходить скоро», – подумал Серегин, привалился и стал дремать. Слышал, как шумит порывами за окном, как сонно шуршит дождем по стеклу. Видел как будто огни в черноте, качающиеся волны, услыхал плеск…
– Пожалуйте-с, Егор Иваныч…
Показалось в вязкой дремоте, что это сходить надо сейчас, и встряхнулся. Старичок лакей лил в фужер пиво.
– Вздремнули, Егор Иваныч…
– Да, брат. Крутился много все эти дни……Саша! – отозвалось тоской сердце.
Тревожно закричал пароход, и машина остановилась. Стало слышно, как порол по палубе дождь.
– Мы опять стали! – сказала певица, кутаясь в мех, и подошла к окну. – Ни одного огонька нет…
