Волчьи ягоды - [9]

— Хорошо, я пошлю оператора. Оставьте мне свой телефон.

Дождь выпал щедрый и короткий. Небо отгремело, отсверкало, висело над городом чистое и безмерно высокое. От земли поднимался легкий пар, в низинах мерцал туман. Пахло белой акацией.

По дороге в райотдел Ванжа заскочил в столовую. На скорую руку, не чувствуя вкуса, уничтожал взятые блюда. Мелькнула мысль, что пока он насыщается за столом, Нина находится неизвестно где, не исключено, что ей грозит опасность, а время идет, и никто не знает, где та черта, за которой уже ничем нельзя помочь. Чувствуя к себе полное презрение, одним глотком он допил мутный компот и выбежал на улицу.

В «теремке» сидел оперуполномоченный уголовного розыска Григорий Гринько, знаменитый тем, что одежду и обувь для него приходилось шить на заказ, и говорил по телефону. Мембрана трубки звенела и потрескивала под воздействием его баса, а широкая спина закрывала половину окна.

— Ты что тут делаешь, Гриня? — спросил Ванжа.

Как и все богатырского сложения люди, был Гринько на редкость добродушным, не горячился в спорах, не хмурился, когда над ним посмеивались, может, еще потому, что и сам больше всего на свете ценил острое слово.

— А меня к тебе подпрягли, — сказал Гринько, показывая красивый ряд зубов, белоснежных, словно у юной кинозвезды. — Замнач товарищ Очеретный велели не есть и не пить, а побыстрей седлать телефон, ибо Вася Ванжа, сказали они, копытами землю роет.

— Оседлал?

— Ага. Битый час не слезаю. В морг, в больницы... даже в вытрезвитель. Нигде нет твоей Сосновской.

У Ванжи защемило в груди, запекло, как будто внезапно глотнул горячего. Что в морге нет, это хорошо, а вот в больнице... Лучше бы Нина оказалась в больнице.

— Больше звонить вроде некуда, — невозмутимо гудел Гринько. — Ба! А про госпиталь я все-таки забыл!

— Звони, — сказал Ванжа, — а я немного подремлю. Мне, знаешь, по пять минут на каждый глаз, а потом хоть краковяк.

— Баю-бай, — сказал Гринько и вздохнул. — Между прочим, к Лариону какая-то тужурка на четыре пуговицы пришла. С заявлением о Сосновской.

Ванжа подскочил.

— Какого же дьявола?.. С этого бы и начинал!

— Тебя жалея, — хмыкнул Гринько. — Усы вон уже обвисли. А глаза? Были сливы, а стал терн. Что девушки скажут?

Ванжа его уже не слушал. Он шел гулким коридором, сдерживая себя, чтоб не побежать, только перед дверью с табличкой «Зам. начальника ОУР» сбавил ход, помня, что не любит Очеретный, когда к нему врываются как на пожар.

У Очеретного и в самом деле сидел незнакомый человек. Лысая голова на короткой морщинистой шее, пепельно-серого цвета тужурка, из кармана торчит небрежно свернутая газета.

Лысый медленно обернулся, на свету сверкнули стеклышки пенсне.

— Тут вот Виталий Гаврилович Квач пожелал сделать заявление. Займитесь им, потом зайдите ко мне.

Очеретный вежливо, словно почетных гостей, провел их к двери.

— В первый раз вижу вас, лейтенант, небритым, — вполголоса сказал он. — И надеюсь — в последний.

— Я же с ночи!..

— Никаких причин не признаю. Идите.

Ванже обидой перехватило дыхание. На один лишь миг, ибо сразу же подумал, что обижаться на Очеретного не стоит. В уголовный розыск пришел посетитель, и откуда ему знать, что сотрудник не успел побриться потому, что закрутился после ночного дежурства? В конце концов, и тут, в «теремке», в ящике письменного стола лежит исправная «Нева», мог бы выбрить щеки, пока точил с Гринько лясы.

Когда Ванжа вернулся в «теремок», младший лейтенант Гринько все еще сидел здесь и, прижав плечом к уху телефонную трубку, ковырял перочинным ножом ивовую ветку, в которой уже угадывались очертания сопелки. Сколько таких сопелок раздарил он мальчишкам — не сосчитать.

В трубке зашуршало, Гринько сдвинул нож и ветку на край стола, прислушался:

— Когда?.. Два месяца назад? Нет, нет, это нас не интересует... Нет? На нет и суда нет. Бывайте здоровы! В случае чего — звоните немедленно. Звоните, говорю, немедленно.

Он обернулся к Ванже, развел руками. И снова Ванжа подумал, что, наверное, обрадовался бы, если бы из госпиталя хоть что-то сообщили о Сосновской.

— Вы сквозняков не боитесь, Виталий Гаврилович? — спросил он. — У нас тут немного продувает.

— Ничего, ничего, — заспешил Квач, — я тоже не кисейная барышня, всю зиму сплю с открытым окном.

Гринько вопрошающе посмотрел на Квача, на Ванжу и нехотя придвинул к себе стопку чистой бумаги.

Квач заерзал на стуле:

— Собственно, я все уже рассказал вашему начальнику, но если надо...

— Надо, Виталий Гаврилович, надо, — сказал Ванжа, сдерживая нетерпение. — Рассказывайте, а мы запишем.

— Оно, может, и нечего записывать и напрасно я вам морочу голову, да уж, как говорят, если взялся за гуж... Одним словом, иду я сегодня по Чапаевской, гуляю себе с собачкой... А навстречу — Сосновская, покойного Павла жена, прямо тебе черная, не узнать.

— Вы с нею знакомы?

— Соседи. Общались, пока Павел был жив. А как умер, Нину, дочку его, на работу устраивал. На трикотажную фабрику. Девушка с образованием, как раз десятилетку окончила, вот и взяли ее кладовщицей... Известное дело, спрашиваю Елену, чего она как с креста снятая. Говорит: дочка пропала. Как пропала? Вот так, говорит, и пропала, домой, значит, не вернулась. И в слезы. Думаю: тут дело нечистое. Вчера Нина в слезах, а сегодня...